А жены его больше не было.
В тех или иных выражениях многие советовали ему двигаться вперед. «Вперед – это куда?» – неизменно переспрашивал он. Хотя в душе понимал, что они правы. Но сердцу не прикажешь. Просыпаясь по утрам, он до сих пор вспоминал ее дыхание. Вспоминал ее скопидомство – она ничего не выбрасывала (за исключением, разумеется, его вещей). Сейчас он отдал бы все на свете, чтобы всласть поругаться с ней за яичницей с беконом. Чтобы понаблюдать, как у нее увядает кожа. И у него. Чтобы они могли покривить душой, убеждая друг друга, что оба прекрасно сохранились. Чтобы, не кривя душой, рассказать, как на самом деле прекрасны они друг для друга.
Анна умела говорить такие вещи. В порядке самопомощи и немудреного ирландского ободрения. Теперь, просыпаясь по утрам, он ворочался в постели. Но вместо ее лица видел пластиковый стаканчик с водой. Стеклянную посуду держать в комнатах запретили. После того случая, когда мамаша миссис Коллинз исполосовала себя в припадке безумия. Эмброуз покамест сохранял здравый рассудок. Разрабатывал планы бегства, подобно Клинту Иствуду, заточенному в Алькатрасе[39]. Убежать из «Тенистых сосен» было несложно, а от старости разве убежишь? Когда тазобедренные суставы ни к черту, глаза и того хуже, да еще артрит такой, что и тридцатилетний слезами обольется. Старость, на самом деле, не для слабаков. И телесная боль – это наименьшее зло. Он притерпелся к тому, что кумиры его юности преданы забвению. Он принял даже то, что многоцветные воспоминания заменяются черно-белыми стоп-кадрами. Но умом понимал, что до конца своих дней не свыкнется с потерей жены.
После смерти младшего брата, совсем ребенка, Эмброуз, воспитанный в католической вере, счел, что никакой Бог такого бы не допустил. Комната брата опустела. Мать каждый день плакала. Даже отец нет-нет да и смахивал слезу. С той поры Эмброуз больше не возвращался к размышлениям о Боге. Их вытеснило твердое убеждение, что человек – это углерод и электричество, не более. Кто умер, тот умер. И его Анна лежит в живописной части кладбища, которое он посещает, если дают транспорт. А когда он и сам ляжет в землю рядом с женой, ее фотографии, никому не нужные, отправятся в мусорную корзину. Он – последний из живых, кто ее знал и любил. Как и младшего брата. И отца с матерью. А потом и жену, которая повторяла: «Да ты не волнуйся. Смерть – тот же сон, даже лучше: просыпаться не надо». Жена взяла с него слово устроить по ней настоящие ирландские поминки, чтобы все было как заведено: «Мертвых в землю – живых за стол».
Перед тихим часом он, подобно Клинту Иствуду на острове Алькатрас, полежал с открытыми глазами. Прикидывая, как бы убежать от старости. Щурился сквозь облака в глазах и по зову сердца молился о том, чтобы уснуть и не проснуться. Шептал он так: «Боже праведный, если Ты где-то там есть, позволь мне встретиться с родными. Сделай Божескую милость». И не уследил, когда смежил веки. А потом, разлепив глаза,