Реки судеб человеческих. Лев Клиот

определения лояльности к сегодняшнему политическому устройству нашей страны, – Леманн щелкнул пальцами и поднял руку, приглашая Курта сконцентрировать на ней внимание, затем он максимально развел большой и указательный палец и прокомментировал, – вот так на наших митингах приветствуют речи ораторов, на всю возможную широту раскрыв в крике рот, истинные патриоты, – прищурившись, пояснил, – это я тебе сейчас демонстрирую рот той части публики, которая представляет из себя в основном искренних дураков и патологических болванов, лучший материал для рядового и сержантского состава нашей армии, – затем, сузив наполовину расстояние между пальцами, продолжил: – Так кричат те, кто привык прежде, чем отдаться с потрохами пропаганде и инстинктам, не самым, прямо скажем, цивилизованным, оглядываться, оценивать ситуацию и опираться не только на всеобщее воодушевление, но и на свои собственные чувства. Из этой группы митингующих можно создать, если мы останемся в категориях армейских ранжиров, командный офицерский корпус. И, наконец, – Йоганн сомкнул пальцы, – в этой предполагаемой нами толпе ликующих болванов и осторожных умников можно заметить некоторое, очень небольшое количество тех, чей рот, – и Йоганн потряс сомкнутыми пальцами, – закрыт. Эту группу меньшинства я разделил бы на две категории. Первая – это те, кто сможет в конечном итоге возглавить массы, это генералитет, это аналитики, идеологи движения, и вторая, еще меньшая часть, – это враги режима.

      Курт почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Он провел рукой по лбу, не в силах скрыть волнение. Он понимал, к чему клонил Леманн, но не был уверен, к какой категории из тех, чей рот был закрыт, отнесут его. Да, он никак не участвовал в голосовой какофонии, сопровождавшей пламя костра, в котором сгорали книги. Но ни генералом, ни идеологом себя не представлял, тем более и врагом Германии не то, что не ощущал, его возмутило само возможное предположение Леманна в таком обвинении относительно него, Курта Рихтера. Он неожиданно для себя произнес вполголоса:

      – Я – патриот. Но по-твоему, – он обратился к Леманну, – получается, что патриоты – болваны, но я-то не болван, а как же тогда с патриотизмом?

      Йоганн с интересом наблюдал за мимическими переменами на лице юноши и не торопился прервать этот занимательный процесс. Он заказал еще пива и, когда кружки принесли, поднял свою и провозгласил тост:

      – Выпьем за истинный патриотизм, не тот, который снаружи – крикливый и конъюнктурный, а тот становой, который живет внутри нас и опирается на тысячелетнюю историю нашей родины, Германии, сути и золотника немецкого духа.

      Курт снова почувствовал озноб. Йоганн редко бывал так серьезен и такие выспренные фразы, обращенные не к его традиционным сподвижникам, парням с горящим взором и лужеными глотками, а к нему, к Курту Рихтеру, не произносил. Тут все было по-настоящему. Леманн стиснул ручку пивной кружки так, что побелели костяшки его пальцев, только что Рихтер так сжимал поручни своего кресла, и Курту захотелось поскорее выйти из этого