Прошка. Алексей Викторович Серов

прыгать с его письма. На каторге иначе вредно думать.

      10

      Письмо Прошино, думаю, человек двадцать прочитали. Началось все с надзирателя.

      Мы к нему пришли вечером, перед отбоем. Аккурат рядом с нашим бараком стоит вагон. Его сверху обшили каким-то металлом, на дерево чтоб похожим. Там этот фраер и живет. Я ни разу не видел, чтоб он куда-то уходил. Да и мы знаем все прекрасно, что уйти-то некуда. Вокруг лес да горы. Верстах в трехсот только есть какие-то домишки, да и то мы сами их, понятно, не видели никогда. Может, и нет там домиков никаких.

      Надзиратель из новеньких. Три недели всего тут. Жалкий он человек, надзиратель. Мы-то, урки, тут по своей безголовости да по преступности, а он? Ему на хера это? Сиднем жизнь проводить с такими, как мы, идиотами. Жалкий он.

      Мы к нему постучали. Я Прошку подержал, а то он ногой по двери уже замахнулся. Я ему сказал, что уж лучше рукой да потихоньку.

      Надзиратель в ответ прошуршал там у себя и дверь открыл. Предложил зайти. Странный он мужик: другие, кто был, лупили нас за че захотят, а этот – ни разу.

      – Закинь-ка письмо бате моему!

      Мне в такие случаи так за Прошу стыдно. Это, наверное, оттого, что ему ни капли не стыдно. Вот я за него стыдом и мучаюсь.

      – Ты, начальник, на него не рычи, – кивнул я.

      – Все в порядке, – улыбнулся он, – давайте ваше письмо.

      Я нарочно так цитирую его речи. Уж больно он вежливый вечно, ПРАВИЛЬНЫЙ. Как доктир тот прям. Только ростом как Михал. А лицо на промежность похоже: нос здоровый, губищи здоровые и все в волосне кудрявой.

      Короче, надзиратель письмо почитал, повертел его в ручищах волосатых и сложил на стол. А на столе, мы глянули, рисунки все какие-то, краски. Он, подумали, красочками тут малюет. Как девка какая, ей-богу.

      Спросил меня, не кончил ли я писать свои записки. Мне в морду ему дать захотелось, но я буркнул: нет.

      – Продолжайте! – лыбился, гандон. – Такой талант не должен умереть под грудой камней!