какой момент и в какой ситуации ей сделать свой шажок, решаю я. Совсем как с людьми: на путь фигуры, в пределах правил, повлиять кое-как можно, но ее суть изменить нельзя. Я начал по книжкам разыгрывать чужие партии. Партии великих. Первым оказался Капабланка, чей сборник я, посланный бабушкой за маслом, купил на даче в Вырице. Вместо масла я и принес книжку с породистым профилем на развороте. Намазать ее на хлеб оказалось практически невозможно, зато, используя по назначению, можно было иной раз и забыть о хлебе. Шахматы, я быстро понял, предстали не только уникальной, ни с чем не сравнимой игрой, но и непревзойденным пространственно-временным лифтом. Машиной времени, проще говоря. Здесь надо пояснить. Я меньше всего хочу быть заподозренным в шахматном фанатизме. И не потому, что любовь к шахматам в нашем мускулистом мире может показаться патологией. Шахматы – и как игра, и как «лифт» – находятся в пределах нормы, и именно в своих пределах они прекрасны. К тому времени, когда я начал воспроизводить на доске партии выдающихся маэстро, я уже был законченным наполеономаном. Все тот же дядя Валя (мой отец тогда уже умер, мне было, видимо, двенадцать) в ответ на какое-то мое патриотическое высказывание, что, мол, Наполеон был редкая сволочь и хотел нас всех завоевать в восемьсот двенадцатом году, мягко заметил: все так, но вот во Франции эта сволочь считается национальным героем… Он не расставлял точек над i. Ограничился многоточием. Но я сразу же вспомнил о некоей книге, на которую столько раз натыкался дома. Ее купил еще до моего рождения отец. Я видел ее множество раз, но мне никогда не приходило в голову ее читать. То был «Наполеон» Евгения Викторовича Тарле. Услышав, что сволочь может быть героем (мне рано еще было понимать, что это вполне обыкновенная вещь), я оказался не то чтобы потрясен, но крепко заинтригован. Отыскал книгу и стал читать. И вот – волшебство медленно скользящего вверх занавеса. Таинство приобщения. С каждой страницей я узнавал нечто, прежде неведомое. Увлекся и все чаще ловил себя на мысли, что приближение главы о русской катастрофе восемьсот двенадцатого года не радует. Я стал нарочно читать медленнее, чтобы вволю насладиться победами «маленького капрала» над бессчетными европейскими коалициями. Это же так здорово – один против всех, и побеждает, побеждает, побеждает! Я никогда не обманывал себя и все книжки дочитывал до конца. Последняя глава с коротким названием «Святая Елена», как я ни старался замедлить процесс, приближалась. Мне было больно. Я не хотел, чтобы император умер. А он умирал. «Я погибаю безвременно, сраженный английской олигархией»… Господи, как же я ненавидел «олигархию», даже не понимая, кто она такая! Казалось, что последнюю главу я не переживу. Скончаюсь вместе с императором. Но умереть тогда, к счастью, не довелось. Я оказался на редкость здоровым мальчиком, и физически и духовно. И то правда: если примешься помирать с каждым вычитанным «наполеоном», будет уже не смерть, а комедия.
И все-таки: я был, говоря на сегодняшнем сленге, отмороженным наполеономаном.
