Едва держась на ногах от цинги*, ленинградцы ходили по скверам, собирали съедобные травы. Качаясь от слабости, уходили в поисках зелени за город. Как только прогрелась земля, все взялись за лопаты. На площадях, на бульварах, в садах, во дворах – всюду были вскопаны огородные грядки.
Настало лето, и буйная зелень покрыла огороды.
У Миши Алексеева на Марсовом поле были две грядки, засеянные морковью для сестренки, которая жила в детском саду. То, что Мише приходилось опекать свою младшую сестру, сильно изменило его характер и отличало от других подростков. Он не подражал взрослым, а делал все по-своему и, странно, от этого казался самостоятельнее своих сверстников. И ребята, помимо своей воли, подчинялись Мише. Они не понимали, что жизнь поставила его в условия, благодаря которым он стал думать и поступать как взрослый, самостоятельный человек.
Сейчас Миша шел со своего огорода к сестре с пучком моркови в руках. Проходя по улицам, Миша наблюдал и размышлял. Всюду – у домов, во дворах, в сквериках – огороды. Кровати, сетки, связанные между собой проволокой, образовали причудливые палисадники.
«Сколько кроватей! Откуда их столько натаскали? – думал мальчик. – Год назад на этих кроватях спали люди».
Он вспомнил свою мать, убитую на заводе во время бомбежки. Теперь ее кровать тоже никому не нужна.
Дома Миша бывал редко и долго не засиживался. Если бы не надежда на то, что может вернуться с фронта отец, он давно бы бросил комнату и совсем перебрался на судно. Люся устроена и живет в детском саду неплохо, а он после войны уйдет в море, и ничего ему больше не надо.
В детском саду Мишу знали и сейчас же вызвали сестру. Он слышал, как няня кричала:
– К Люсе Алексеевой брат пришел! К Люсе, из средней группы.
Девочка постепенно отвыкала от брата. У нее здесь была своя жизнь, свои дела, занятия, подруги. Иногда она прибегала возбужденная, с блестевшими глазенками и нетерпеливо переминалась с ноги на ногу. Миша понимал, что ее оторвали от какого-то интересного занятия или игры, и не затягивал свидания. Он внимательно оглядывал ее платье, проводил рукой по стриженым волосам, осматривал ногти и, не найдя ничего, к чему бы можно было придраться, отпускал девочку. Ему почему-то хотелось, чтобы у сестренки были длинные косы. Он купил бы ей тогда красивую ленту и гребенку, но здесь полагалось стричь волосы под машинку.
Люся была в том беззаботном возрасте, когда дети ценят разве только материнскую ласку и любовь, а Миша уже остро чувствовал свое одиночество. И любовь к маленькой сестренке согревала ему душу.
– Люсенька! – сказал Миша, когда сестренка прибежала к нему и по привычке подставила щеку. – Я морковки с твоей грядки принес. Держи. Только ты ее вымой, слышишь?
– Слышу.
– Как вас кормят?
– Хорошо.
– Нас тоже ничего стали кормить. Видишь, как я поправился.
– А у нас от болезней колют, а потом дают конфетку тому, кто не плакал. Я ни разу не плакала! – похвасталась Люся.
– Ну и правильно. Плачут только девчонки, – сказал мальчик, но сейчас же спохватился и поправился: – Девочки