С сими словами пошел он прямо в комнату Мельского. Игнатий не имел духа остановить его.
Мельский все еще сидел за письменным столом как бы в окаменении, устремя неподвижные глаза свои на стол, на котором лежала перед ним белая бумага. В лице ни кровинки; дыхание с каким-то напряжением вырывалось из груди; изредка только легкий судорожный трепет пробегал по его членам, и тогда тонкая краска вдруг вспыхивала на щеках его и вдруг погасала.
– Это ты? – сказал он, обернувшись, Василю, который вошел и стал против него. – Что скажешь?
Василь только покачивал тихо головою и не говорил ни слова.
– На, поделись с бедной братией и помолитесь за… за меня! – промолвил Мельский, схватя свой бумажник и вынув из него сторублевую ассигнацию, которую подал юродивому.
– Поздно! – отвечал Василь, как бы удерживая вздох. – Однако ж Василь возьмет, Василь оделит братию… Пусть так! – продолжал он после некоторого молчания и с расстановками. – Была не была!.. От нее не уйдешь… рано, поздно – все равно… была не была!
Мельский смотрел на него в недоумении: было ли то приправленное по-своему утешение со стороны юродивого или другая какая мысль вертелась в расстроенной голове его – Мельский не мог отгадать.
– Бог же с тобою! – сказал он юродивому по некотором молчании, показывая глазами на дверь.
– Бог и с тобою! – отвечал Василь. – Да, Бог с тобою! – повторил он выразительным, растроганным голосом, который не отзывался уже грубостью и отсутствием ума, как обыкновенная речь юродивого. Он обернулся, пошел к дверям, подняв руки к небу, и при выходе сказал только, как бы на что решившись: – Ну!
Появление его рассеяло раздумье Мельского; по уходе юродивого он принялся писать; потом позвонил, и Игнатий с заплаканными глазами явился на зов своего барина.
– О чем ты плакал? – спросил его Мельский.
– Да как, сударь!.. Что с вами… что со мною будет!.. – И после сих перерывистых слов Игнатий зарыдал снова.
– Ты добрый малый, – сказал ему Мельский, встав и положа руку ему на голову, – живи хорошо, веди себя честно… Вот тебе покамест, – прибавил он, подавая ему пучок ассигнаций, – а здесь и ты, и все другие не забыты. Это письмо отдай – если что случится – моему дядюшке. – Тут он указал на лежащее на столе запечатанное письмо.
Игнатий расплакался и разрыдался пуще прежнего, целовал руки своего барина, клялся, что ему будет житье не в житье, если не станет доброго его господина. Мельский был очень растроган.
Часы между тем текли своим нерушимым порядком; первые лучи солнца проникали уже в спальню Мельского. Он поднял сторы, открыл окно в маленький садик своей квартиры. Ранние птички чиликали в садике; утро было прелестное; роса светилась на зелени. Мельский высунул голову в окно и снова впал в задумчивость. Он думал, что, может быть, это последнее утро его жизни, что он не будет уже в сей вечер провожать глазами заходящего солнца