– Здравствуйте, – сказала она почти шепотом.
– Здравствуй, – буркнул Прохор.
– А я вам бражки принесла, для сугреву… Тятя баню пошел топить, но нескоро еще справит. Не простудились б вы…
Прохор повернулся к ней и оглядел с ног до головы. Она протянула ему глиняную чарку. Он выпил, утер рот рукой.
– Благодарствуй.
Девочка осмелела.
– Там барин такие ужасти рассказывает! – доверительно сказала она, принимая у него чарку и кутаясь в платок.
– Это они могут – рассказывать, – согласился Прохор. – Ты бы шла в избу, замерзнешь. Я-то теперь не пропаду, спасибо тебе.
Лицо девочки вдруг озарилось улыбкой, от чего она совсем преобразилась: на щеках обозначились ямочки, а глаза словно засияли изнутри. Прохор невольно залюбовался ею.
– Так я пойду, – сказала она. – Прощевайте.
– Будь здорова.
И когда она уже повернулась, чтобы идти, бросил вдогонку:
– Как звать-то тебя?
– Дуней, – ответила девочка. И тотчас поправилась: – Евдокией Мироновной.
Прохор усмехнулся и покрутил головой: ишь ты, Евдокия Мироновна!
Сделав два шага, Дуня снова обернулась:
– А вас?
– Прохор я. Семенов.
– Легкого вам пару, Прохор Семеныч! – В три прыжка Дуня уже была на крыльце, стуча своими чеботами; скрипнула дверь, в сенях всполошенно заквохтали куры.
Небо погасло. Прохор стоял в темноте, улыбался своим мыслям и крутил головой: ишь ты!
Глава 4
Бывает, обронит кто-то слово невзначай, а оно вдруг заползет в душу другому человеку, словно червь в яблоко, и точит, точит ее, невидимое снаружи… Вот так и с Прохором случилось. Когда все уселись обедать, заговорили о том о сем, кто-то в очередной раз вспомнил: «А наш Прохор-то, слышь-ка, княжича из воды вытащил!» И тут дед Василий и скажи: «Да… А Борис Петрович-от, Шереметев, вольную дал Игнату, когда тот на охоте от медведя его спас». Разговор перекинулся на разные случаи, бывавшие на охоте, но Прохор уже не слушал; в голове его звучало одно: «Вольную дал… вольную».
У него словно шоры спали с глаз, и он увидел то, чего раньше не замечал. Куда они едут? В дальние деревни. Как они там станут жить?… Чем дальше от Москвы, тем беднее становились селения, которые они проезжали. А ведь это еще не самая глушь… Сколько им там жить назначено? Год? Десять? Одичаешь… Прохор деревню совсем не помнил: