Иван понял, что он хотел сказать, и понурил голову.
– Виноват я перед тобой, брат, – сказал он, теребя поводья. – Ведь вас всех из-за меня… Да на тебе вины-то никакой нет, в указе и помину не было. Поживем в деревне тишком да молчком, оно и позабудется. Напишешь прошение государыне… Это меня Ягужинский со свету сжить хочет, а тебе-то что ж…
Николай невесело усмехнулся:
– А то ты не знаешь! У нас ведь как: если дерево рубить, то под корень.
Они помолчали. Обоим было не по себе.
– Эх, не надо было Катьку государю сватать! – с сердцем воскликнул Иван.
– Ты ж их и свел?
– Свел… Батюшка приказал. Я ведь, Николаша, меж двух огней: и отцу покорность окажи, и государю услужи. А ведь любил же его я!
– Кого?
– Государя нашего, Петра Алексеича. Веришь ли, как родного любил! А сказал бы он мне в огонь за него пойти – пошел бы! Добрый он был и ласковый, а то вдруг замолчит – и взгляд затуманится… Хоть и отрок еще, а многое понимал. Меншиков его все за дитя считал, думал, что командовать им сможет, – да просчитался. А батюшка думал обманом взять, улестить – и он просчитался. Государь-то видел, что его хотят насильно женить, за рога да в стойло. Ох, не надо было ему Катьку-то подкладывать… Пусть бы на Елизаветке женился…
– Что ты, она ж ему тетка родная!
– Ну и что? Синод бы разрешил. А государь бы счастлив был, может, и не заболел бы да не помер бы тогда… Были бы мы с тобой сейчас в чести… Эх, да что говорить! – Он махнул рукой.
– Да Елизавета Петровна не любила его. Она в Шубине своем души не чает.
– А Катька любила?… Шубин – что, первый он у нее, что ли? Наигралась бы да бросила. Петр Алексеевич бы в пору вошел – красавцем бы стал. Ему ведь возрасту было годом меньше, чем Алешке нашему, а уж каким орлом смотрел!.. Эх, жаль мне его, ах, как жаль! – Ивану сдавило горло, слезы побежали из глаз, он утер их рукавом.
Звук охотничьего рога оборвал их разговор. Оба разом повернули головы. Оказалось, что они сильно забрали вправо и теперь едут берегом какой-то речушки, скрытой от глаз зарослями орешника, а охота идет на той стороне: лают собаки, щелкают арапники, выгоняя зайца из мелочей на борзятников со сворами, шумят кричаны…
– Надо бы туда поскорей, – встревожился Иван, – батюшка хватится, что нас нет, осерчает.
Он тронул коня и направил его к воде.
– Погоди, брат, – остановил его Николай. – Не зная броду…
– Да ручей-то курам на смех, – указал Иван кнутовищем. – Три сажени, не боле. Где ему глубоким быть, враз перейдем.
– Дай сперва я, – не уступал младший. – Ты в шубе, на мне один кафтан, да и лошадь у меня посмирнее будет.
Иван пожал плечами и посторонился. Николай осторожно подъехал к краю воды. Его кобыла фыркнула и остановилась, встряхнув длинной гибкой шеей. В лицо пахнуло сыростью. Берега были глинистые, подмытые потоком. На темной маслянистой глади – ни ряби, ни морщинки; длинные склизкие стебли грязно-зеленых водорослей тянутся за течением. Призывный рог послышался снова,