В пять лет я пошла в школу. Умея читать, писать печатными буквами, складывать и вычитать числа до десяти, я не особо переживала об успеваемости, коротая вечера танцами. Родители включали для меня цветомузыку, зашторивали двери, и я, зная, что они подсматривают, танцевала, придумывая свою историю к каждой песне. Определив движение к каждому отдельному звуку мелодии, я представляла себя, выступающей на сцене концертного зала, своих одноклассников, играющих на музыкальных инструментах, и одноклассниц, повторяющих мои движения. Танцевать с другими я стеснялась. Избегая школьных дискотек с самоуверенными девочками на танцплощадках, я не представляла возможным танцевать среди них так же, как дома. Мне казалось, что те, увидев мои танцы, станут смеяться. Мне уже не раз приходилось слышать, как родители, посмеиваясь, рассказывали о моих домашних танцах родственникам. Смущённая, я считала своё увлечение чем-то постыдным и на школьных дискотеках скромно оставалась в сторонке. Наблюдая за танцующими девочками, я придумывала движения, представляя себя танцующей рядом с ними.
Одним летним вечером моим танцам суждено было прекратиться. Лето выдалось очень тёплым. Родители собрали богатый урожай ягод и на веранде готовили варенье. По телевизору не передавали ничего интересного. Время было позднее, клонило ко сну.
– Принеси магнитофон, – сказал маме отец.
Моя сестра, мама и я имели для отца функцию подавателей-приносителей. Для себя он сам никогда ничего не делал, считая это полностью женской обязанностью – обслуживать мужчину. Мы приносили ему чай или воду, если он за просмотром телевизора вдруг хотел пить. Зубочистки, пульт, ложку, вилку, табурет, если ему хотелось перед телевизором вытянуть ноги. Не припомню, чтобы он сам принёс себе что-то необходимое. Отклонить его просьбу, или скорее приказ, мы не могли. Приказ, потому что "Спички мне!" – это не просьба, и не подчиняться было нельзя. Даже за порцией удара по голове мы должны были подходить к отцу сами. Иной раз, играя в комнате, мы громко смеялись. Это раздражало отца, мешало ему смотреть телевизор.
– Кому это там так весело? – спрашивал он, растягивая каждое слово.
Со временем голос отца мне всё больше напоминал голос бабы Яги из советских фильмов. Читая нам нотации, он изменял голос, говоря голосом старой бабки. Но мы не смеялись. Притихнув после такого вопроса, мы переставали играть, и отец мог дальше смотреть телевизор. Но так было не всегда.
– Я спрашиваю, кому это там так весело? – повторял он свой вопрос. – Сейчас плакать будете!
Мы молчали.
– Сюда обе! – скомандовал он всё так же продолжая лежать на диване.
Медленным, неуверенным шагом мы входили в гостиную, боясь очередного удара, останавливались в метре от отца.
– Ко мне, я сказал!
Подойдя ближе, каждая из нас получала обжигающий удар по голове, после которого следовало:
– Ещё будешь смеяться?
– Нет.
– Не