– Нет, няня; я в театр поеду с Катей и с Леночкой, – так тёти называли мою маму. – И Лёлю мы с собой возьмём, – отвечала тётя Надя.
Лёля запрыгала от радости и побежала к маме узнавать, не пора ли одеваться; а няня крепко заворчала:
– Ишь нашли время комедии смотреть! Срам какой, во время службы Божией по театрам разъезжать. Ведь уж слава Господу, – не махонькие: должны бы понимать. А уж Елене Павловне просто стыдно не удержать девчонок.
Няня часто, по старой памяти, тётей и даже мою маму называла «детьми» и «девчонками».
– Эх ты, Наста! Воркотунья ты старая! – откликнулась, услышав её слова, из другой комнаты бабушка. – Полно тебе ворчать! Какой тут грех – в театр ездить?.. Можно всему время найти: и удовольствию, и молитве.
– То-то я и говорю, сударыня, что всему своё время: бывает час молитве и час веселью, – не унималась няня. – Субботний вечер, известно, вечер святой! Божий вечер… Добрые люди недаром говорят: «Что во все дни трудись, в субботу Богу молись, а в седьмой день, помолясь – веселись». Православные люди так-то делают.
– Э! Полно, голубушка! – прервала её бабушка. – Оставь молодёжи веселье; а мы с тобой, старухи, будем за них молиться. Будет им время дома сидеть, когда жизнь надоест, а пока весело им – пусть веселятся во всяк день и час!.. Весельем мы Бога не прогневаем.
И бабушка принялась за своё прерванное занятие, а Наста ещё долго качала седой головой и хмурилась, ворча себе что-то шёпотом. Она тогда только унялась, когда, крестясь и вздыхая, принялась заправлять лампадку у киота9.
Я смирно притаилась в уголке, в тёмной амбразуре глубокого окна, и оттуда пристально следила за няней. Ярко освещённое лицо её, тёмное, с глубокими морщинами, смотрело серьёзно и даже как будто немного сердито. Её худенькое, как палка, прямое тело, одетое в тёмный ситец10 и чёрную фланель11, казалось мне какой-то тоненькой, деревянной подставкой к низко опущенной голове, с выбившимися из-под тёмного платка, повязанного шлычкой12, седыми как лунь волосами.
Она засветила фитиль лампады, осторожно подтянула её вверх по шнурку, закрепила конец на гвоздик и мерно сделала два шага назад, не спуская глаз с сиявших высоко в углу образов. Суровое лицо её разгладилось и смягчилось выражением доброты и чего-то другого ещё, – какого-то непонятного мне, в то время, глубокого чувства, которое словно осветило её всю, в то время как она, шепча молитву, осеняла себя широким русским крестом.
Я сидела не шевелясь, заложив в недоумении два пальца в рот, и не сводила с неё глаз.
«Была няня Наста когда-нибудь молодой?.. – размышляла я. – И… неужели она также была и маленькой?!. Какая же она тогда была?»
Я