Одинокий Рыболов с кирпично-красным лицом бродяги – седой, неопрятный и проспиртованный – хлестко забросил удочку. Несмотря на жару, он был в поношенном пиджаке и плотных брюках неопределённого цвета. Убедившись, что крючок с наживкой ушёл под воду, Рыболов удовлетворённо крякнул и огляделся.
На набережной в этот час не было никого, кроме него и женщины, застывшей возле парапета в странной позе – спина согнута, голова ушла в плечи. Издали она казалась сломанной пополам.
Рыболов никогда не приставал к людям с разговорами. Даже крепко выпив, он не лез к собутыльнику в рюмочной, а терпеливо ждал, чтобы тот обратился к нему первым. Но что-то в облике этой женщины настораживало и пугало, и, прокашлявшись, он негромко окликнул:
– Сударыня…
Она даже не шелохнулась. Рыболов терпеть не мог обращений «девушка» или «женщина». Они казались ему почти оскорбительными. Слово «товарищ» по отношению звучало как-то старорежимно, «госпожа» – выспренно, а к «даме» просто обязан прилагаться южный провинциальный говорок. Оставалось одно.
– Гражданка…
С этим словом женщина себя ассоциировала. Просевшие плечи дрогнули, расправляясь, как крылья, растрёпанная голова нехотя повернулась к нему. Она оказалась моложе, чем могло показаться со спины, но на простоватом лице застыло выражение такого отчаяния и муки, что вопрос костью застрял в горле Рыболова. Женщина мазнула затравленным взглядом по его лицу и быстро пошла прочь.
Дракон
Море отливало бутылочной зеленью. По неспокойной поверхности воды носились грязно-белые барашки вперемешку с водорослями, песком и щепой. Утёс упирался в низкое клокочущее небо, как ревматический старушечий палец. От пейзажа веяло скучным загробным покоем. Ни одна яркая деталь, казалось, не нарушала его суровой монотонности. И только на вершине утёса трепыхалось что-то сочное и чужеродное, словно лоскут ткани, которым древний бог-зиждитель утёр лоб, закончив сотворение неуютного жестокого мира.
На вершине утеса лежала девушка. Штормовым утром в день совершеннолетия краснолицые дородные бабы приволокли её сюда, на вершину и бросили среди камней и болезненного голубоватого мха. После ловко стреножили, как жеребёнка, расправили узорчатое платье, загоготали и заплакали вразнобой, а потом оставили. Нет, не умирать. Хуже.
Холода и жесткости скальных рёбер, как и хлёстких ударов ветра, и медных соленых брызг на лице, она почти не чувствовала. Разум, оглушенный крепкой можжевеловой настойкой и леденящим страхом, был мутнее морской воды в разгар шторма. Она ждала своей участи, потому что верить разучилась давно, а надеяться – в ту самую минуту, когда Совет выбрал очередной невестой старшую дочь слепой и выжившей из ума старухи. Когда её, обезумевшую от ужаса, волокли из избы, а в роскошное венчальное платье одновременно вцепились три пары худеньких ручонок.
Всё случилось внезапно. Чёрные крылья, выпроставшись из облаков, взметнули песок и брызги. Когтистые лапы ухватили крепко, почти больно. От ужаса она зажмурилась и почувствовала, как отрывается от холодной скалы и ныряет в терпкий морской воздух. Крылья хлопнули над головой, как влажная простыня на ветру. В эту самую минуту отчаянная надежда ударила, заставив содрогнуться: а что, если он пощадит?
Лучше бы её не было, этой надежды.
2
Когда-то Катя Мышкина любила суровую уральскую зиму. Снег крахмалисто пел под валенками и полозьями санок, гроздья рябины стыли во льду, как в хрустальных бокалах. Отражаясь от наста, зимнее солнце слепило до слёз.
Папа бежал впереди на лыжах – молодой, весёлый и ловкий. Когда он стаскивал лыжную шапочку, в иссиня-чёрных волосах блестели снежинки, а не седина. Мама улыбалась и махала им красной узорчатой варежкой…
Здесь всё было по-другому. Влажный морской воздух делал мороз нестерпимым. Выйдя зимним утром во двор, она судорожно хватала ртом воздух, как рыба на песке. Крыши щетинились мелкими сосульками, острыми, как акульи зубы. Узкие прямые улицы, нарисованные по линейке императора, тонули в грязных сугробах. Метель неслась по тротуару, как коварное морское течение, вливалась в подворотни и крутилась там в ведьминой пляске. Вдоль домов протаптывали узкие тропинки, но с крыш со скрежетом и свистом срывались куски льда, норовя проломить голову зазевавшемуся прохожему. Остров, казалось, застрял в далёкой и страшной блокадной зиме.
Про блокаду Катя узнала от папиной сестры тёти Зои. Мысленно возвращаясь в прошлое, она говорила медленно и тихо, словно давая собеседнику время оборвать страшный рассказ на полуслове. Её голос в такие минуты звучал влажно и глухо. Она была старше отца на двенадцать лет, но выглядела, как его мать. В сущности она и была ею – после смерти родителей Зоя стала для него всем. Отец чувствовал себя виноватым перед одинокой сестрой: он женился и остался на Урале, покуда не старая ещё Зоя доживала свой печальный век в квартире на Васильевском острове.
Катину бабушку по отцу звали Хельга Байер. Её родители происходили из поволжских немцев, но