– Я охотник на демонов, – сообщил он, будто это все объясняло.
Снова затрещали ружья. Так близко, что я встал и проверил, не виден ли свет в щели входа. От выстрелов Джорис поежился.
– А войны – это часто бывает? – спросил он.
– Примерно в каждом шестом мире, – сказал я. – Иногда мне кажется, что Они больше всего любят играть именно в войну. А в половине других миров война или вот-вот начнется, или только что кончилась.
Джорис кивнул. Его прямое лицо стало очень прямым.
– А, – сказал он. – Они.
По тому, как он это сказал, стало ясно, что он и вправду новичок в Цепях. В его голосе звучала новенькая свежая ненависть, как у Хелен, а не усталая застарелая, как у меня.
Мы сосали карамельки, ели шоколад Джориса – по крошечке, чтобы надолго хватило, – и слушали треск выстрелов. Наблюдать за Джорисом было забавно: он все поглядывал на части лица Хелен, которые показывались, когда она раздвигала волосы, чтобы поесть, а потом отворачивался, будто пугался, что ее лицо священно, – как я поначалу.
– Ничего-ничего, – сказал я. – Ее лицо не священно. Просто она со странностями.
Хелен заправила волосы с одной стороны за ухо, чтобы сердито посмотреть на меня, и вздернула голову: сверху послышался шум.
– Нам сегодня дадут поспать спокойно?
– Да вряд ли, – сказал я. – Эти болотные никогда не спят. Всегда воюют по ночам.
– В таком случае давайте лучше поболтаем. – И Хелен заправила за ухо волосы с другой стороны, после чего направила на Джориса всю заостренную ярость своего священного лика. – Расскажи, кто ты такой и за какой такой проступок Они тебя сослали. Потом мы расскажем о себе.
Я сказал Хелен, что нельзя спрашивать у скитальцев, кто они такие, и упоминать о Них тоже нельзя. Но она ответила презрительным взглядом. А Джорис испуганно смотрел то на нее, то на меня, не зная, кто прав.
– Ладно, валяй, – сказал я. – Хочешь говорить – говори. А на меня не обращай внимания. У меня на счету всего триста миров, а у нее – целых три.
Вид у Джориса стал такой, будто он и хотел бы все рассказать, но не знает, с чего начать. Поэтому я, чтобы подтолкнуть его, сказал:
– Я вижу, что ты в Цепях новенький. Но в твоем мире тоже говорят по-английски, правда?
Он растерялся, но потом сказал:
– По правде говоря, я родился в Кардсбурге, поэтому немного знаю катаякский. Но когда мне было семь, меня продали Ханам, и с тех пор я говорю по-английски…
– Что с тобой сделали? – не понял я.
– Продали. – Он даже удивился. – Понимаете, я раб. Разве не видно?
– Как это может быть видно? – спросил я. – Ты меня разыгрываешь!
А я-то считал, будто знаю толк в аристократах, подумал я.
Его веснушчатое лицо все порозовело от волнения.
– Это должно быть очевидно по