Эта мыльная опера тоже продержалась у меня в голове некоторое время. Она мне даже нравилась, втайне я планировала стать первым доктором среди выпускников нашей школы – медицина же у меня в крови. Это продолжалось до тех пор, пока в двенадцать лет меня за какую-то провинность не оставили после уроков. Тут-то я и получила головомойку от ма, и, между прочим, она выпалила, что ей бы очень не хотелось, чтобы я прожила свою жизнь без аттестата. Потому что тогда мне, как и ей, не останется ничего другого, как за гроши убирать чужие квартиры до конца жизни. Все эти нотации я уже слышала раз двести, но только тут до меня дошло, что для того, чтобы поступить учиться на медсестру, аттестат все же необходим.
В день своего тринадцатилетия, сидя перед тортом, я объявила, что вся эта мутотень мне надоела и я желаю услышать правду. Ма вздохнула и сказала, что я уже достаточно взрослая, чтобы знать все как есть, и сообщила, что он был гитаристом из Бразилии, она путалась с ним пару месяцев, пока однажды он не избил ее до полусмерти. После этого он уснул, а она схватила ключи от его машины и понеслась домой как ополоумевшая летучая мышь – по темным дорогам, залитым дождем, с дергающимся в ритме дворников глазом. Когда он позвонил с извинениями, весь в соплях и слезах, она, может, и приняла бы его назад, ей ведь едва сравнялось двадцать. Но к тому моменту она уже знала про меня. Поэтому просто повесила трубку.
В тот день я и решила, что стану полицейским. Не потому что я хотела стать Женщиной-кошкой и наказать всех злодеев на свете, а потому что моя ма не умеет водить машину. Я знала, что полицейский колледж находится где-то в глуши. Это был самый быстрый способ свалить от ма и избежать бесконечного штопора уборки в чужих квартирах.
В моем свидетельстве о рождении вместо имени отца стоит прочерк, но у меня свои методы. Есть старые друзья, есть базы ДНК. А еще я всегда могу надавить на ма. И я собираюсь давить на нее, пока не вырву что-то, хоть отдаленно напоминающее правду. Нечто, что можно принять за рабочую гипотезу.
Больше я никогда не возвращалась к этой теме. В тринадцать – потому что ненавидела ее за то, что она мне всю жизнь исковеркала своими дрянными россказнями. А когда повзрослела и начала учиться в полицейской школе – потому что поняла, какую цель она преследовала, и поняла, что все ма делала правильно.
1
Мы получили это дело стылым январским утром, когда кажется, что солнце ни за что уже не выползет из-за горизонта. Мы с напарником заканчивали ночную смену – из тех, от которых, как я надеялась, навсегда избавлюсь, перейдя в отдел убийств, – неизбывно тоскливую, предельно бессмысленную, сплошь сводившуюся к писанине. Два подонка решили завершить свой субботний вечер танцами, используя голову третьего подонка в качестве танцпола. Причины этого решения они не могли объяснить никому, даже себе. Мы отыскали шесть свидетелей. Каждый из них был пьян в сосиску, каждый рассказывал историю, сильно отличавшуюся от остальных пяти, и каждый считал, что нам необходимо выкинуть из головы это никому не интересное убийство и срочно заняться расследованием по-настоящему серьезных правонарушений. Например, почему его выкинули из паба, какого хрена ему впарили некачественную травку или с чего это подружка решила его бросить. Когда свидетель номер шесть велел мне выяснить, почему его куколка «походу, свалила», я уже почти ответила: потому что такого кретина и гуманоидом-то не назовешь – и собралась выгнать этих шестерых говнюков на мороз, но, по счастью, у моего напарника куда больше терпения, чем у меня. Это, помимо прочего, и объясняет, почему мы работаем вместе. В конце концов нам удалось вытянуть из четырех придурков показания, которые соответствовали бы не только друг другу, но еще и уликам с места преступления. Теперь одного из подонков ждало обвинение в убийстве, а другого – в нанесении тяжких телесных повреждений. А это значит, что в каком-то смысле добро снова восторжествовало. Правда, в каком именно смысле, я понятия не имею.
Мы завели на подонков уголовное дело и уселись печатать протоколы допросов и свидетельских показаний, чтобы к утру они лежали на столе у шефа. Стив сидел напротив и что-то насвистывал. Обычно, когда я слышу такое, меня так и подмывает учинить свистуну телесные повреждения средней тяжести, но Стив насвистывает что-то очень верное – старое, полузабытое, из детства. И чуть отстраненно, приглушенно. Свист прерывается, когда у него что-то не ладится с протоколом, и возобновляется, с трелями и переливами, когда писанина возвращается в правильную колею.
Стив, жужжание компьютеров и зимний ветер за окнами. Пустота и тишина. Отдел убийств расположен в Дублинском замке. Прямо в центре города, но чуть в стороне от туристических маршрутов и модных местечек. В нашем здании стены очень толстые. Даже шум утренней движухи с Дам-стрит доносится только мягким, неясным гулом. Стопки отпечатанных протоколов на столах вперемешку с фотографиями и накорябанными записками выглядят так, будто это полностью