Но она не почесалась, не убежала, а только кивнула еще раз и с усилием расклеила пересохшие от волнения губы:
– Да. Есть шрамы. Очень уродливые…
Напряжение из глаз женщины внезапно исчезло. Создавалось впечатление, будто растаял лед. Губы растянулись в улыбку. Она повернулась к большой урне, стоявшей чуть позади, около стойки, сунула туда всю пачку только что полученных писем и шумно, с облегчением вздохнула:
– Ф-фу! Надоели мне они все – я тебе сказать не могу, до какой степени!
И, подхватив Нелю под руку, стремительно пошла через зал почтамта к выходу. Нелю она даже не поддерживала, а просто-таки волокла за собой, и та от растерянности неуклюже култыхалась следом, как будто у нее была хромая не одна нога, а обе.
– По… погодите, – наконец-то осмелилась выдавить Неля, – я не успеваю, я не могу так быстро!
Женщина обернулась – и Неля чуть не ахнула: в глазах ее блестели слезы.
– Извини меня, – сказала внезапно охрипшим голосом. – Я так рада – просто передать тебе не могу. Я тебя именно такой и представляла, когда все это придумала. Ты – моя копия. Просто моя копия, понимаешь? Я именно такая в молодости была, а он только от таких тащится. От тебя он просто обалдеет. Главное, ты все делай в точности, как я скажу. И все будет отлично, поверь!
– Осторожно, двери закрываются, следующая станция – «Комсомольская»!
Алена слабо улыбнулась. Ой, как когда-то хохотали они с Михаилом в киевском метро, внимая вдохновенному голосу из громкоговорителя: «Побережно, двери зачиняются. Наступна станция – «Площа Жовтневой Революции». Наказал же господь людей таким языком… А потом посмотрели на предупреждение, перечеркнувшее вагонную дверцу: «Не притулятися!» – и просто-таки зашлись от смеха, одновременно вспомнив рукомесло какого-то московского остряка, который основательно поскреб буковки на дверце вагона, после чего надпись «Не прислоняться!» стала выглядеть так: «Не слон я!» Рядом, вместо всем известного объявления «Места для детей и инвалидов», значилась остерегающая информация: «Ест детей и инвалидов».
Даже об этих веселых, беззаботных эпизодах думать тягостно до слез. Неужели у нее теперь глаза будут всегда на мокром месте, всегда будет сжиматься сердце при мало-малейшем воспоминании об их с Михаилом жизни? Неужели и впрямь все это ушло в невозвратное прошлое, которое с каждым днем будет все больше отдаляться от Алены, покрываться серой пылью забвения? И не сдуть этой пыли, не вернуть ничего из того счастливейшего, блаженнейшего времени, которое…
И вдруг Алена, резко, словно от невыносимой боли, повернув голову, увидела за стеклом соседнего вагона… Михаила! Михаила, в черном пальто и черной прибалтийской фуражке с высокой тульей, делавшей его похожим на офицера вермахта из какого-то фильма про Вторую мировую. Он стоял спиной к Алене, чуть склонясь к молодой, ослепительно красивой блондинке с огромными голубыми глазами.
В