лица человека, чей суд строг, но никоим образом не поспешен или мелочен, – нахмуренность божества, всеведущего и усталого, надеющегося на лучшее и в то же время прекрасно знающего, чего можно ожидать от рода человеческого. Именно с таким выражением он принимается за работу над любым текстом, в том числе – а может быть, даже в особенности – над ее собственным.

      Но уже в следующий миг его взор теплеет, превращается в более мягкий и добрый взгляд мужа, самоотверженно ухаживавшего за ней в один из самых тяжких периодов ее болезни, не требующего от нее слишком многого и с переменным успехом впихивающего в нее по утрам стакан молока.

      – Доброе утро, – говорит она.

      – Доброе утро. Как сон?

      Как сон, спрашивает Леонард, словно сон не процесс, а существо, которое может вести себя по-разному и быть то более, то менее покладистым.

      – Сон был бессобытийным, – отвечает Вирджиния. – Это Том делал?

      – Да.

      – Ну и как?

      Леонард снова мрачнеет:

      – Одну ошибку я уже нашел. На первых же двух страницах.

      – Одна ошибка в начале еще ни о чем не говорит. Тебе не кажется, что ты как-то слишком раздражен для утра?

      – Ты завтракала? – спрашивает он.

      – Да.

      – Врешь.

      – Я пью кофе со сливками. Этого достаточно.

      – Абсолютно недостаточно. Я попрошу Нелли принести тебе булочку и фрукты.

      – Если по твоей милости ко мне ворвется Нелли, я за себя не ручаюсь.

      – Тебе обязательно нужно поесть, – говорит он. – Хотя бы немного.

      – Я поем. Попозже. Сейчас я сажусь писать.

      Какое-то мгновение он колеблется, затем кивает. Ее работа – это святое. Но то, что Вирджиния отказывается от еды, – плохой признак.

      – Учти, от обеда тебе не отвертеться, – говорит он. – Нормального обеда: с супом, мясом и всем прочим. Сопротивление бесполезно.

      – Я пообедаю, – говорит она резко, но беззлобно.

      Она стоит перед ним высокая, худая, потрясающая в своем халате, с чашкой дымящегося кофе в руке. Она до сих пор его поражает иногда. Вполне возможно, что она самая умная женщина в Англии. Не исключено, что ее книги будут читать еще много веков. Он искренне верит в это. И она его жена. Это она, Вирджиния Стивен, в белом платье, высокая, удивительная, словно сошедшая с картины Рембрандта или Веласкеса, появилась двадцать лет назад в кембриджской комнате своего брата и вот стоит сейчас перед ним. Она сильно сдала за последний год, как будто у нее из-под кожи выкачали воздух. Стала костлявой и изможденной. Похожей на статую из пористого светло-серого мрамора. Она по-прежнему царственна, грациозна, окружена особым лунным сиянием, но уже не красива.

      – Ладно, – говорит он, – буду трудиться дальше.

      Она крадучись, чтобы не привлечь внимание Нелли (откуда в ней этот комплекс вины перед прислугой, откуда это