Тридцатая любовь Марины. Владимир Сорокин

отвечать. Губами. Понимаешь? Хочешь научу тебя целоваться?

      – Я не знаю…

      Длинные пальцы гладили подбородок, бездонные глаза смотрели в упор:

      – Тебе нужно это уметь, Мариночка. Обязательно нужно. Давай…

      Перегнувшись через сиденье дивана, она хрустнула выключателем.

      Комната погрузилась в темноту, только слабый свет двух уличных фонарей протянулся по потолку бледно-голубыми полосками.

      – Повернись ко мне, – прошептала Мария, разворачивая ее за плечи.

      Марина повернулась.

      Ее белое платье было заметно в темноте, в то время как от темно-коричневой Марии остались только блестящие глаза, поймавшие искорки двух фонарей.

      – Я буду твоим мальчиком…

      Невидимые руки настойчиво обняли, Мария прижалась своей мягкой грудью и стала целовать в шею, горячо шепча:

      – Милая… любимая моя… люблю тебя… ты будешь моей… моей женщиной… моей первой женщиной…

      Марине было приятно и хорошо, она положила свои руки на съеденные тьмой плечи, прижалась к невидимому телу.

      Так длилось долго. Мария целовала ее в шею, в щеки, посасывала мочки ушей, гладила грудь и плечи. Губы ее были теплыми и мягкими.

      Потом вдруг они оторвались от щеки, исчезая на секунду, и вдруг…

      Это было так нежно и неожиданно, что Марина вздрогнула, знакомая зыбкая волна мурашек стремительно прошлась по спине.

      Нежные губы коснулись ее губ, требовательно раздвинули, и чужой язык вошел в них, тронул язычок Марины. Рот приятно онемел, словно принял в себя обжигающее сладкое вино, которое быстро прошло в грудь, заставив сердце затрепетать, а тело – замереть. Смоляные глаза стали совсем близкими, тусклый отблеск фонаря играл на гладких волосах лунной морской дорожкой. Язык снова вошел в рот Марины, неожиданно для себя она поняла сущность урока, ее губы ответно ожили, дрожь прошла по членам.