Строго нахмурился.
– Тебе не стыдно, Вук?
Петер ожидал чего угодно. Самым вероятным был взмах Вуковой сабли. Но жар, видимо, усилился, потому что начался бред. Грозный Вук съежился, нахохлился мокрой курицей. Опустил клинок в ножны, шагнул ближе.
Ветер, налетев от Ястребаца, взъерошил кудри вожаку, распушил бороду пожилому караванщику.
– Я не знал, что это ты их ведешь, Керим-ага. Думал: какой другой караван-баши. Радоня прибежал, кричит…
– Изголодались?
– Есть маленько. У парней в Брде кровники, им вниз соваться опасно.
– Говоришь, не знал, что я веду? А если б другой вел? Ограбил бы?!
– Да, Керим-ага. Жизнь, сам понимаешь…
– Помнишь, я в прошлый раз спрашивал: «У тебя совесть есть?!»
– Помню. Ты спрашивал, а я и тогда ответил, и сейчас отвечу: «Есть у меня совесть!» Только разная она, совесть, – у каждого своя…
Подбежал злой Радоня: «Вук! Да чего ты с этим! С этим!..» Договорить не успел. Шагнув к побратиму, вожак с размаху ткнул ему кулачищем в зубы. Брызнула кровь, Радоня качнулся, упал. На четвереньках отполз в сторонку, тихо бранясь, стал утираться пучком жухлой травы.
– Ты прости его, Керим-ага. Он тебя не знает.
– Аллах простит. Ладно, Вук. Тебе нас грабить никак нельзя. У меня в караване птенцы, сыновья купеческие. Совсем мальчишки. Их отцы по первому разу в путь отрядили. Напугаешь до смерти, потом век удачи торговой не видать. Да и без барыша мы, только-только из Влеры в Драгаш идем… Давай по совести: ты нас пропускаешь, а я тебе в Драгаше, как расторгуемся, «горную» долю оставлю. Ты скажи, кому передать…
«Вук! Он врет! Он зажилит долю, Вук!..» – битый Радоня заткнулся, едва поймал многообещающий взгляд вожака. Сплюнул ржавой слюной. Переминаясь с ноги на ногу, ждали юнаки на склоне; на дороге уныло мялись караванщики. Петер разглядел: среди них действительно большинство было молодых, не старше самого Петера, а то и младше.
– Ладно. Оставишь у Вредины Халиля. Я после заберу.
– А это кто? – Очень темные влажные глаза караван-баши остановились на Петере.
– Бродяга. Песни петь мастак. Мы его для славы подобрали.
Прежде чем продолжить, Керим-ага снова глянул себе за левое плечо. Обождал, подумал. Осуждающе воззрился на Вука:
– Был ты, Мрнявчевич, бахвалом, бахвалом и остался. Кто ж песню силком из души тянет?! Помрет он у вас в горах, по дождю-холоду, и вся тебе слава. Вишь, хворает, еле сидит. Пускай с нами едет: я его до Вржика довезу, а то и до самого Драгаша. Глядишь, оклемается…
Последнее, что запомнил Петер: его привязывали к седлу вьючной лошади.
Крепко-крепко.
На лицах молодых караванщиков не было радости по поводу лишней обузы, но счастливое