Аврелия взглянула на царапины и воскликнула:
– О бессмертные боги!
– Хотел бы я быть одним из них, тогда не было бы больно.
Мать вышла и вернулась, держа две миски: одну с водой, другую – с крепленым кислым вином. Она принесла также чистый египетский хлопок.
– Хлопок лучше, чем шерсть. Шерсть оставляет волокна в ранах, – заметила Аврелия, начиная с крепленого вина.
Ее прикосновения нельзя было назвать нежными, так что на глазах у Цезаря выступили слезы. Он лежал на животе, прикрытый настолько, насколько требовало ее понятие о приличии, и принимал ее помощь без звука. Он утешал себя тем, что без такой обработки мог бы умереть от заражения крови.
– Сервилия? – спросила наконец Аврелия, посчитав, что налила в царапины достаточно вина, чтобы предупредить нагноение, и приступая к омовению водой.
– Сервилия.
– Что же это за отношения? – строго вопросила мать.
– Не очень удобные, – ответил он и затрясся от смеха.
– Да, вижу. Она могла убить тебя.
– Надеюсь, что достаточно бдителен, чтобы предотвратить такой исход.
– Но тебе еще не надоело.
– Определенно не надоело, мама.
– Не думаю, что это здоровые отношения, – наконец произнесла она, насухо вытирая его спину. – Было бы разумно покончить с ними, Цезарь. Ее сын помолвлен с твоей дочерью, а это значит, что вы двое должны будете сохранять приличия много лет. Пожалуйста, Цезарь, покончи с этим.
– Когда буду готов, не раньше.
– Нет, не вставай еще! – резко остановила его Аврелия. – Пусть сначала совсем высохнет, потом надень чистую тунику. – Она оставила его и стала рыться в сундуке с одеждой, пока не нашла то, что удовлетворило ее чувствительный нос. – Сразу видно, что нет Кардиксы, прачка плохо выполняет свою работу. Завтра утром я с ней поговорю.
Аврелия снова подошла к кровати и сунула ему тунику.
– Ничего хорошего из этих отношений не получится. Они нездоровые, – повторила она.
На это Цезарь ничего не ответил. К тому времени, как он свесил ноги с кровати и просунул руки в тунику, его мать уже ушла. И это, сказал он себе, было очень милосердно.
В десятый день декабря новые плебейские трибуны вступили в должность, но на ростре главенствовал не Авл Габиний. Эта привилегия принадлежала Луцию Росцию Отону из числа boni, который сообщил собравшейся толпе всадников первых классов, что пора восстановить их былое право занимать лучшие места в театре. До диктатуры Суллы они обладали исключительным правом на четырнадцать рядов, расположенных за двумя передними рядами, предназначенными для сенаторов. Но Сулла, ненавидевший всадников всех родов,