«Последние новости». 1936–1940. Георгий Адамович

Д. Мирский вторит ему… При всех достоинствах «Последней ночи» или «Думы про Опанаса», при всем своеобразии стиля и в особенности чудесной чистоте и простоте напева эпитет «гениальный» в применении к Багрицкому кажется нестерпимо преувеличенным. Что такое гениальный поэт? Прежде всего – гениальная личность. (Как-то неловко изрекать такие трюизмы, но иногда приходится возвращаться к аксиомам!) Гениальным поэтом был, например, Блок, – может быть, и не вполне обладавший тем почти физическим чувством слова, которым наделен был Багрицкий. Конечно, Блок гениален вопреки некоторым своим творческим слабостям, несмотря на них, – ибо тема его поэзии так трагична, что ей, будто потоку, невозможно сопротивляться. Багрицкий шел по другой, пушкинской, тропе. Но и Пушкин велик вовсе не только потому, что у него в руках был какой-то непогрешимый инструмент, а потому, что всем своим обликом он связан с Россией, с ее судьбой и историей. Дело не в различении формы и содержания, нет, но именно в их единстве, требующем, чтобы словесная материя была живой, чтобы она насквозь светилась и дышала. Думаю, что незачем на этих прописях долго останавливаться.

      У Багрицкого нет темы. Есть, пожалуй, «настроения», – сказывающиеся во влажно-теплом тоне стихов, в их лирической прелести:

      Была такая голубизна,

      Такая прозрачность шла,

      Что повториться в мире опять

      Не может такая ночь…

      Есть у него объект повествования, предмет поэтического размышления: например, детство, Одесса, полунищая, трудная жизнь, первые сомнения, первые домашние раздоры, все то, о чем он рассказал в замечательном по силе выразительности «Происхождении»:

      – Ну как, скажи, поверит в мир текучий

      Еврейское неверие мое?

      Меня учили: крыша – это крыша.

      Груб табурет. Убит подошвой пол.

      Ты должен видеть, понимать и слышать,

      На мир облокотиться, как на стол!

      – —

      – Ну как, скажи, поверит в эту прочность

      Еврейское неверие мое?

      Любовь? Но съеденные вшами косы,

      Ключица, выпирающая косо,

      Прыщи… обмазанный селедкой рот

      Да шеи лошадиный поворот.

      Родители? Но в сумраке старея,

      Горбаты, узловаты и дики,

      В меня кидают ржавые евреи

      Обросшие щетиной кулаки.

      Дверь! Настежь дверь! Качается снаружи

      Оглоданная звездами листва,

      Дымится месяц посредине лужи,

      Грач вопиет, не помнящий родства.

      И вся любовь, бегущая навстречу,

      И все кликушество моих отцов,

      И все светила, строящие вечер,

      И все деревья, рвущие лицо,

      Все это встало поперек дороги,

      Больными бронхами свистя в груди:

      – Отверженный! Возьми свой скарб убогий!

      Проклятье и презренье! Уходи!

      Однако