«Очень кстати пришелся попутный ветер, – подумал Бьярни, кормчий. – Еще такой денек, как вчера, и господам тунам пришлось бы самим садиться на весла».
Он представил себе это зрелище и усмехнулся, убедившись, что туны не смотрят в его сторону.
Корабельщики задумчиво съели по вяленой треске, зажевали кислым ржаным хлебом, и Аке, молодой помощник, тихо спросил:
– Узнали, куда идем-то, дядя Бьярни?
– Куда похъёльцы скажут, туда и пойдем, – ответил кормчий, суровостью тона намекая Аке, что лучше бы тому помолчать. Но помощник не унимался:
– Недоброе здесь место – что небо, что море. Вы заметили, что уже почти полдень, а тени не двигаются?
Бьярни промолчал, поскольку сказать ему на это было нечего. Сколько лет он уже служил тунам, а таких странных походов еще не случалось. Третий день, как они отчалили от берега, сразу взяв курс в открытое море, и с тех пор их окружали только волны, да касатки, да косяки рыбы. И плавучие ледяные горы, которым в это время года здесь появляться не положено. Бьярни знал все острова, бухты и проливы великого Гандвика, от единственной незамерзающей гавани Похъёлы до скал Норье и лесистых берегов южной Саксы, но куда они сейчас забрались, не понимал.
И море незнакомое, и всё вокруг неправильно. Вчера целый день упорно дул встречный ветер, гребцы выбивались из сил, а к вечеру море заволокло туманом, и почти сразу всех потянуло в липкий, неодолимый сон. Слава Одноглазому, выручили туны – полночи пели руны,[1] отгоняя белое марево и не давая никому заснуть. Около полуночи туман наконец разметало ветром – и на небе проглянули незнакомые звезды.
– Туны небось знают, куда плыть, – повторил Бьярни. – Они нас отсюда выведут.
– Ничего, без нас все равно не выберутся, – проворчал Олоф, надсмотрщик за гребцами, садясь рядом и доставая увесистый мешок со снедью. – Ветер-то попутный задул – ух, вовремя! Рабы едва веслами ворочают. До чего же квелый, никудышный народец эти саами, и взять с них нечего. Помню, позапрошлым летом ходили мы…
– У тебя, говорят, ночью несколько гребцов погибло?
– Вроде того. Кто сидел дальше всех от тунов и тумана нахлебался – уснул и не проснулся. Их так спящими и выбросили за борт. – Олоф оглянулся, понизил голос – А может, сначала кровь выпили, а выкинули уже потом. Не пропадать же добру.
– Хватит повторять рабские выдумки, – с досадой сказал Бьярни.
– Выдумки-то выдумками, однако… Я следил за тем, как бросали спящих гребцов, – у одного точно кровь спустили. Уж поверьте, я разбираюсь. Думаешь, почему туны с собой еды не взяли? – Олоф махнул рукой вниз, где чернели головы гребцов: – Вон она, их пища.
Аке недоверчиво фыркнул.
– Быть того не может! Да я бы никогда к людоедам не нанялся!
Бьярни и Олоф одинаково ухмыльнулись.
– Пусть хоть друг друга жрут, лишь бы нам платили, – сказал надсмотрщик.
Туны недаром набирали наемников только среди морского народа земли Норье. Слухи об отваге и жестокости варгов расходились по всему миру гораздо дальше, чем заплывали их драккары. Что на море, что на побережьях их боялись сильнее, чем злых чародеев-тунов. Темная страна Похъёла, где царит вечный холод и ночь длится полгода, слишком далеко, чтобы бояться ее по-настоящему. Алчность же варгов неутолима.
– Ты не прав, – возразил надсмотрщику Бьярни. – Никто никого не жрет. Туны все ж не звери… хоть, конечно, и не люди. А не взяли припасов, потому что точно знают, куда и сколько нам плыть.
Подумал и добавил:
– Надеюсь.
Наемники одновременно посмотрели на нос драккара. Там с самого рассвета стояли туны, неподвижные, словно изваяния. Не мигая, они смотрели вперед, в свинцовое море, изредка перебрасываясь словами на своем тайном языке. Как будто каждый миг чего-то ждали.
Тунов было девятеро. Акка[2] Лоухи, ее ближайшие родичи, ее охрана, ее придворный колдун с учениками. Все они принадлежали к одному клану и вместе на драккаре оказались наверняка не случайно. Недаром отплывали тайно – хотя какие тайны могут быть у одного туна от другого? Недаром говорят, что тун родится колдуном, как, к примеру, варг – воином, и охотником – лесной житель карьяла.
Акка Лоухи, глава древнейшего в Похъёле рода Ловьятар, выглядела худой, высокой старухой. У нее было костистое лицо и не по годам острый взгляд хищной птицы. Жесткие сивые волосы прядями падали на спину из-под железного венца, в ушах покачивались оправленные в серебро аметистовые щетки; широкое ожерелье, защищающее не хуже доспеха, скрывало тощую грудь. Лоухи считалась в Похъёле ловкой интриганкой и опасной чародейкой. Охрана за ее спиной присутствовала