Сука-жизнь. Анатолий Жариков

никто не помнит даже имени

      страны, которой у меня нету.

      Босх

      В конце зимы или весны

      запахло рыбой, луком, салом,

      войдя в стихи со стороны

      плевков гремучего вокзала.

      И там, где оборвался звук

      и свет творившего концерта, –

      следы слипающихся рук,

      вылавливающих консервы,

      вычёсывающих из волос,

      выскабливающих из расщелин.

      Мне эту музыку принёс

      пёс, пёсьей обглодав свирелью

      желтея жуткостью луну,

      когда у вас скрипели перья,

      пыля заказом на дому.

      ***

      Из сплетен круга, друга тыков,

      билетных сводок, газет между строк,

      затылков и взглядов, и чувств обрывков

      да из того, что щедро отвалил Бог,

      судьбе нелёгкой, драконьей, сиповой,

      как обидную фигу выкрутил на бис,

      вышептал, выговорил, выхрипел из лёгких, из

      спешно бегущей крови нежным больное слово.

      Чтоб остаться, опрокинувшись в зрачке фотоаппарата,

      сидеть, положив на кота свою рыжую котячью лапу,

      и затем, сморгнув на Васильевский,

      на промятом диване залечь

      в отстранённой, чужой земле,

      где и в спальне чужая речь.

      ***

      Он разум тешил байкой о пространстве,

      поскольку опасался темноты,

      что в храмине в углу, вечерней,

      но более стеснялся пустоты

      в стране, где не имели земли

      в своём размахе тяги к измеренью,

      вернее, в упрощенье постоянства.

      Построил город на хребте холопа,

      и в то окно, что прорубил, Европа

      три века с изумленьем зрит

      на лапти на ногах кариатид.

      Что поднялось, не опустив другое?

      На тёмной вере варварская Троя

      замешена и потому стоит.

      И ночью, разметав подушки,

      как пойманная рыба, через рот

      дышал дыханием болот.

      Купцы, бояре, хлопы, воровьё –

      не выпущу! – поскольку всё моё.

      Ум потеряет счёт подушный,

      когда историей стечёт.

      "Он держит жезл в одной руке, другой

      сгибает, как тарелки, мир дугой.

      В усах усмешка, что твоя гроза,

      рассеяны в далёкий день глаза.

      Какой-нибудь потомок мой на -не

      взнесёт его на бронзовом коне,

      коли не разворуют медь в стране".

      На дубе с потревоженной корой –

      глядела женщина – как распускались ветви, –