Гонкурам Джеймс казался «чудовищной фигурой… приземистой, с уродливым жабьим лицом, с налитыми кровью глазами, с веками, похожими на раковины, слюнявым ртом, похожим на кошель… Перед нами своего рода золотой сатир». Но на тех, кто, как Фейдо, видел Джеймса «в его природной стихии» – в его конторе, – не могла не производить впечатления излучаемая им сила: «Он обладал несравненной и драгоценной способностью концентрировать мысли, отрешаться от всего даже посреди самой адской шумихи. Часто, когда близилось завершение важной операции, он закрывал дверь и никого не принимал; часто он также без труда одновременно занимался самой важной и самой пустяковой операциями, поручив кому-нибудь из сыновей, обычно самому старшему, принимать в главном кабинете клерков с биржи, пока он, притулившись в углу той же комнаты с каким-нибудь министром или послом, радостно обсуждал условия операции на сотни миллионов… Иногда он прерывался посреди обсуждения условий займа, который должен был принести ему несколько дюжин миллионов, чтобы добиться у какого-нибудь незадачливого придворного, который не мог не согласиться, уступки франков на пятьдесят в какой-нибудь жалкой маленькой сделке… Этот финансовый гений обладал устрашающей способностью видеть все и делать все лично… Этот титан… сам читал все письма, распечатывал все депеши, а по вечерам находил время исполнять светские обязанности, несмотря на то что занимался делами с пяти утра. А видели бы вы, как его огромный банк работал – как часы! Какой чудесный порядок повсюду! Какие послушные служащие!..»
Таким образом, даже когда Наполеон начал терять политическую хватку, Джеймс все больше становился абсолютным монархом парижских финансов. Перед этим «священнейшим из священников денег», как выражались Гонкуры, «все люди были равны, как равны… перед самой смертью!».
Остается вопрос: в самом ли деле власть Ротшильда настолько подрывала бонапартистский режим, как считали некоторые современники? Если на публике Джеймс относился к тогдашнему режиму по крайней мере двойственно, то в кругу семьи он не скрывал своей враждебности. Натти считал своих французских