В свои неполные двенадцать я не умела охарактеризовать Бетти; не объяснила бы, что конкретно выделяет её среди остальных. За первую неделю мы услышали от Бетти не меньше дюжины слов, знать которые нам было совсем не обязательно. Вдобавок Бетти залила свитер Эмили чернилами и рассказала младшим ребятам, откуда берутся младенцы. Сама я только весной узнала об этом от бабушки, и то лишь потому, что на ферме ждали рождения телят. Но бабушка-то всё подала деликатно, с особой интонацией рожавшей женщины, со скромной гордостью за то, что дети появились на свет в спальне, на кровати, которую бабушка по-прежнему делила со своим дорогим супругом. Совсем иначе подошла к делу Бетти. В выражениях она не стеснялась. А хуже всего – Бетти велела малышам помалкивать дома, не то она переловит их в лесу и поколотит. Пожалуй, и поубивает.
Малыши, включая моих братьев, поверили, и я поверила тоже. Вот мои угрозы Генри с Джеймсом не воспринимали всерьёз, всякие «я вам руки-ноги поотрываю, шеи посворачиваю» вызывали у них только смех, провоцировали показать язык мне, старшей сестре. Бетти хватило мрачного взгляда – и мальчишки притихли. Значит, окажись Генри и Джеймс рядом со мной в Волчьей лощине, когда Бетти внезапно выросла на тропе, толку от них было бы мало.
Помню, я поинтересовалась у дедушки, откуда это название – Волчья лощина.
– Ямы тут рыли. Чтоб волков ловить, – ответил дедушка.
Мы жили ввосьмером. Дом принадлежал нашей семье уже целую сотню лет, и всегда под одной крышей находились три поколения. Может, эта сплочённость и спасла нашу семью в период, когда тиски Великой депрессии[2] раскрошили огромное количество фермерских хозяйств в восточных штатах. Мы не просто выкарабкались – наша ферма стала лучшим местом на свете. В разгар Второй мировой войны многие вспомнили о войне Первой и снова бросились разбивать огороды, чтобы прокормиться; а мы всегда только на свой труд да на свою землю и уповали. Ферма давала нам всё необходимое, и в большой степени это была дедушкина заслуга.
О чём бы я ни спросила, дедушка отвечал серьёзно и честно. Словно чувствовал: хоть я страшусь иногда правды, мне только она и нужна. Вот и в случае с Волчьей лощиной дедушка смягчать не стал, даром что мне было только восемь лет.
Помню, он обмяк на стуле в кухне, возле печки: босой, руки на коленях, натруженные кисти между колен. В некоторые месяцы дедушка не казался таким уж стариком – глаза, например, у него будто открывались. Но в то утро – июньское, кстати, – он выглядел побитым жизнью. Лоб у него был такой же синюшно-бледный, как и босые ноги, нос и щеки – коричневые, как руки до локтей, до закатанных рукавов. Поглядишь – и сразу понятно: дедушка устал, устал ужасно, хотя и посиживает целыми днями в тенёчке, починяет что-нибудь нужное для хозяйства.
– А