– Он оставил ее мне поносить, – отозвался Джонатан. – Это была куртка его брата. А я сегодня в школе отдал ему свою.
– Как? Свою новую ветровку? Ты обменял ее на это?
– Ага. Бобби часто вспоминает брата. Похоже, он действительно был стоящим парнем. После его смерти вся их семья, можно сказать, развалилась.
– Ты знаешь, сколько стоит твоя ветровка? – спросила я.
Он посмотрел на меня по-новому – жестко, нижняя челюсть агрессивно выставлена вперед.
Я решила не наседать и дать ему время переварить мои слова.
– Что ты думаешь насчет тушеной телятины к завтрашнему обеду? – спросила я. – Хочу попробовать один рецепт: телятина с грибами и репчатым луком.
– Мне все равно, – ответил он, пожимая плечами.
Я поежилась, обхватив себя руками. Все-таки тут было жутко холодно.
– Давай быстренько сыграем в карты, – предложила я. – Мне нужно смыть позор. Я так ужасно проигралась последние два раза – не могу людям в глаза смотреть от стыда.
– Нет, я устал.
– Ну один разок.
– Нет, мам.
– Ну что ж.
Я еще немного помедлила, хотя явно пора было оставить его в покое. Свет от лампы, купленной мной десять лет назад, падал на его светлые волосы и четко очерченное, скульптурное лицо. Он унаследовал мои черты, но как бы в улучшенном варианте. Их излишняя резкость (чтобы убедиться в этом, достаточно было взглянуть в зеркало) в его внешности была смягчена.
– Спокойной ночи, – сказал он.
– Спокойной ночи, родной.
Я никак не могла уйти, хотя понимала, что мое присутствие сейчас его только раздражает. Будь я посмелее, я бы сказала ему: “Не надо. Пожалуйста, не начинай меня ненавидеть. Твоя жизнь никуда от тебя не денется. Для этого не обязательно выталкивать из нее меня”.
Я молча вышла из комнаты, полная им почти в той же мере, как во время беременности.
Я пригласила Бобби и его отца на обед в ближайший вторник. Они приехали, опоздав на полчаса, с двумя бутылками вина.
– Извините, – сказал отец. – Весь город объездили. Никак не могли найти приличного “Шардоне”. Я надеюсь, вы любите “Шардоне”.
Я уверила его, что мы обожаем “Шардоне”.
У него была эспаньолка и горчичного цвета пиджак с медными пуговицами. Его лицо, испещренное красноватыми прожилками, являло собой буйство поврежденных капилляров. Это был как бы постаревший, спившийся Бобби.
Его звали Бертон. За обедом он почти не притронулся к еде. Он пил вино, курил “Пэлл-Мэлл” и лишь изредка, в промежутке между этими двумя занятиями, подцеплял вилкой кусочек камбалы, секунду-другую держал его на весу и отправлял в рот, обращая на него не больше внимания, чем плотник на какой-нибудь никчемный гвоздь.
– Как вам ученики в Рузвельте? – спросил его Нед.
На лице Берта Морроу выразилось замешательство. Я сразу же узнала это выражение.
– С ними бывает трудновато, – ответил он ровным голосом. – В основном это неплохие ребята, но иногда с ними непросто.
Мгновение спустя Нед сказал:
– Понятно.
– Мы