Мне кажется, я знаю, когда моя симпатия переросла во влюбленность. Однажды ранней весной мы с Бобби сидели в моей комнате, слушая “Грейтфул дэд”. Это был обычный вечер моей новой жизни. Бобби передал мне косяк, я взял его, а он, убирая руку, недоуменно взглянул на темно-каштановое родимое пятно на внутренней стороне запястья. По-видимому, за все прожитые им тринадцать лет он никогда не замечал его, хотя я обращал на него внимание уже не раз: смещенная немного вбок небольшая пигментная клякса вокруг сеточки вен. Родимое пятно удивило его и, как мне показалось, чуть испугало. Он осторожно дотронулся до него указательным пальцем правой руки с выражением какой-то детской капризности на лице. И тут, как бы уловив спектр его переживаний по поводу этого крохотного несовершенства, я вдруг осознал, что он живет внутри своей плоти так же и с тем же самым смешанным чувством смущения и любопытства, как я – внутри своей. До этого я думал – хотя никогда бы в этом не признался даже себе самому, – что все остальные немножко ненастоящие; что их жизнь – это некое сновидение, составленное из отдельных фрагментов и настроений, похожих на мгновенные снимки – дискретные и однозначные. Бобби прикоснулся к своему родимому пятну со страхом и нежностью. Вся сцена заняла несколько секунд, и драматизма в ней было не больше, чем, скажем, в эпизоде с человеком, взглянувшим на часы и присвистнувшим от удивления. Но в этот момент Бобби как бы открылся мне. Я увидел его. Он был здесь. Вот сейчас он жил в этом мире, потрясенный и слегка испуганный самой возможностью находиться здесь, сидеть в этой комнате, обитой сосновыми планками.
Это длилось какое-то мгновение, но я был уже на другом берегу. После того вторника я не мог, даже если бы очень захотел, не думать о Бобби. Все отличительные свойства его личности, все его поступки сделались для меня какими-то особенно реальными, и я то и дело пытался представить себе, что это значит – быть им.
Вечер за вечером мы, как сыщики, бродили по улицам. Мы подружились с нищим по имени Луи, ночевавшим в ящике от рояля. Он покупал нам красное вино в обмен на продукты, которые я утаскивал с нашей кухни. Через пожарные люки мы вылезали на крыши домов в центре города, чтобы пережить это ни с чем не сравнимое ощущение пребывания на высоте. Наглотавшись таблеток, мы часами шатались по свалке, сверкающей, как алмазная копь: нам попадались таинственные гроты и какие-то особенные холмы, лучащиеся лунным выбеленным светом, который я все пытался поймать руками. На попутках мы ездили в Цинциннати, чтобы проверить, успеем ли смотаться туда-обратно прежде, чем нас хватятся мои родители.
Однажды – вечером в четверг – Бобби привел меня на кладбище, где были похоронены его брат и мать. Мы закурили.
– Старик, – сказал Бобби, – я не боюсь кладбищ. Покойники такие же люди, как мы с тобой, и хотели они того же самого.
– А чего, по-твоему, мы хотим? – спросил я, чувствуя, что марихуана начинает действовать.
– Э, старик, – сказал он, – ну, просто того же, чего они.
– Так чего же?
Бобби пожал плечами.
– Я думаю, жить.
Он провел ладонью по траве и протянул мне