Он увидел в окне, как она пошла к двери, и присел под кустом, прижимаясь к забору. Она вышла на крыльцо, и Кабыздошка подбежала к ней, а она стояла и всматривалась в темноту ограды. Потом вздохнула, поглядела на небо, вынесла Кабыздошке хлеба и ушла в дом.
«Так и не заперлась», – сердито подумал Петр Матвеич. Он пробрался к калитке и заложил ее изнутри. Потом вышел в огород. Потрогал грядки. Они были мокрыми. Перемахнул через огород, как молодой, и пошел по пустынному переулку. Шел с размаху, не разбирая дороги, и потом почуял горячее на щеках. Пальцами нащупал слезы и изумился им. Потому что он раньше не плакал. Даже на судах Юрки не плакал. «Вот ведь как баба нутро рвет, – думал он, утирая слезы рукавом, и ему было легче от слез. – Видала бы она меня сейчас. Все ей казалось, что не любил ее. А счас и свет не мил без нее становится, и жизнь не нужна».
Надежда ждала его, налила ему столовского супа. Видимо, он не сумел скрыть своего отвращения к нему.
– Чего?! – недовольно заметила она. – Он свежий. Это не объедки. Из котла…
– Чай есть? – спросил он, насильно выхлебав несколько ложек этого супа.
– У Нюрки своей, поди, и помои хлебал, – не выдержала Надежда и, резко взяв чашку, вылила ее в ведро.
«Дура, – спокойно подумал Петр Матвеич. – Сравнила себя с Нюркой. Нешто она подала бы хлебова казенного?»
– Нету чая. Печка дымит, а газ у меня давно вышел…
Он глянул на печь, заметил, как она ободрана, давно не белена, вздохнул и ушел в горницу.
– Чего будем делать-то? – спросил он ее, садясь на диван.
– А чего делать? Жить будем, и все, – откликнулась она, вытирая тряпкой клеенку на столе.
«Разве это жизнь? – подумал он. – Такая жизнь хуже смерти…»
Ночью он встал, подошел к окну. Стояла теплая летняя ночь. Звенел коростель, глубоко лучились звезды. Он думал о Нюрахе. Она не выходила из всего его существа ни на минуту, только ночами нападала тоска по ней, сильная, как боль, и мучила его. Он думал, что в армии он тосковал по деревне своей и родительскому дому, о родине своей. Сейчас он на родине и тоскует только по своей бабе. Значит, дело в бабе. Все к ней и сводится. К ребру своему. Отец его, Матвей, любил повторять: от нашего ребра нам не видать добра…
– Ты чего, Петр Матвеич?! – спросила из своей боковушки Надежда.
Он подивился тому, что она не спит.
– Да так, – закашлялся он. – Курить хочу… Куды-то папиросы подевались.
– На окошке они…
Он громко зашарил по подоконнику. И тут ему пришла в голову мысль, что она опасается его приставаний и потому не спит.
– Ты спи, – сказал он ей. – И не бойся ничего. Ничего не бойся. Я старый…
– Вот уж чего я давно не боюсь, – фыркнула она из темноты. – Я, может, другого боюсь… что ты, правда, старый… Или притворяешься…
– Спи спокойно, – буркнул он, громко укладываясь на полу, –