Уже давно он, Николай, не тешил себя иллюзиями. Он чувствовал, что его Россия разбужена, растревожена могучими темными силами и не живет более по законам общественным. Она вернулась к инстинктивным, природным и глубоким своим корням, как некогда, под монголо-татарами. Она собирала силы и готовилась к прорыву в будущее, в котором он, Николай, был ей не нужен, и ради которого можно было принести его в жертву. Ни одному белому полку не удастся спасти его. Теперь все они – уже тени. Все кончено.
Он вспомнил, как утром первого марта 1917 года царский поезд прибыл в Псков. На вокзале никто их не ждал, никто не оказывал обычных почестей, на перроне стояли только генерал Рузский7 и его помощник. Это они объявили ему о том, что гарнизоны Петрограда и Царского Села, а также гвардейцы и казаки императорского эскорта отказались выполнять приказы офицеров и переметнулись на сторону восставших.
Даже в своих самых смелых фантазиях, даже в самых сокровенных снах о долгожданном избавлении от тяжкого бремени власти он не мог представить себе такого стремительного обвала. Старый камердинер его отца принес поднос с завтраком и, прежде чем откланяться, посмотрел на него внимательней обыкновенного. Рузский поспешил связаться с Родзянко8 в Петрограде, чтобы предложить тому пост премьер-министра со всеми полномочиями внутри страны: другого выбора не было. Аликс звонила из Царского Села, уговаривая пойти на уступки.
Сам он, сидя за письменным столом в ожидании ответа из столицы, нервно вертел в руках нож для открывания писем. Когда-то, много лет назад, он купил этот нож в Париже… Однажды утром он проснулся с желанием прогуляться пешком, без сопровождающих и утомительных церемоний, положенных по протоколу. Его отвели на улицу Фобург-Сент-Оноре, где в витрине ювелирного магазинчика он приметил этот нож с драгоценной рукояткой из слоновой кости, инкрустированной золотом. Изготовленный неизвестным мастером шестнадцатого века, нож пережил множество владельцев, прежде чем октябрьским утром 1896 года оказался в руках русского царя. Последнего русского царя… Он все еще здесь, под рукой, на письменном столе в вагоне императорского поезда, где и был все эти двадцать лет. Так и колокольня псковского кафедрального собора, построенная в пятнадцатом веке, пережив все режимы, войны и нашествия, плывет теперь мимо него, ожидающего с телефонным звонком решения своей судьбы, устремленная в небо и безразличная.
Пока он вертел в руках безделушку, все еще было возможно. Он написал на листке бумаги свое имя и промокнул его, а потом внимательно посмотрел на его зеркальный отпечаток на пресс-папье. Да, пока они одно целое; его власть еще заложена в этих значках на листе бумаги, в подписи, которая за двадцать три года тысячи и тысячи раз размножалась на указах. Пара при дыхании больше не было, выключенные