Потом объявляется перерыв. А шума обычного нет. Все сидят почти неподвижно. Все косятся на Петунина. А он встаёт и катится в мою сторону. И спрашивает меня:
– Ну, как у вас дела?
– Да вот сечь меня собираются, – говорю я.
Виташа мелко смеётся.
– Сечь? – говорит Петунин. – Ну не без этого…
– Конечно, – говорю я.
– Наверное, есть за что…
– Наверное, – говорю я.
– А на вас жалуются, что успеваемость низкую даёте, – говорит Петунин.
– Не всё сразу, – говорю я.
Мне теперь всё равно. Я прекрасно понимаю, к чему он клонит.
– Значит, конфликт с директором?
– Вам видней, – говорю я.
– А может быть, на вас наговаривают?
Мне чудится издёвка в его словах. Петунин откатывается на своё место. Я сажусь.
– Ничего не понимаю, – говорю я.
– Н-да, – говорит Виташа. – Дело тёмное…
И снова, но уже тихо-тихо, звучит моя фамилия. И Шулейкин, едва освещённый лампой, рассказывает о моих грехах. О мои грехи! Их так много, и они так ужасны…
На стороне Булата был только историк Гавриков. Выпускник МГУ, историю он знал очень хорошо, но был у него один существенный недостаток: Николай Григорьевич пил. Когда-то он был заведующим Тульским облоно, но оттуда его сняли за пьянку, и старый друг Сочилин, заведующий Калужским облоно, взял его к себе инспектором. Но и тут он не удержался, и Сочилин отправил его куда подальше – учителем в Шамордино. Однако и здесь Гавриков не взялся за ум: даст ребятам задание по книжке, а сам – в магазин за водкой.
На этой почве отношения с директором у него, конечно, были напряжённые, и с работы он должен был вылететь вот-вот. Терять ему было нечего, поэтому он смело встал на сторону Булата. А может, и не поэтому. Он вообще был непрост, этот Гавриков. На выпускном экзамене, вспоминает бывшая ученица шамординской школы Анна Борисова, она ответила всё, и экзаменационная комиссия начала совещаться, что ей поставить.
– Ну, один и говорит: «Четыре». – А Гавриков: «Почему?» – «Ну, вот на этот вопрос она не полностью ответила…» – «Да? Добавьте, пожалуйста, что бы вы добавили?» Оказывается, добавить нечего. И всё, Борисовой ставят пять.
Примечательно, что в повести Окуджава не упоминает Гаврикова, – наверное, не очень было приятно называть в качестве единственного союзника самого злостного нарушителя дисциплины.
– Вы хвастались ученикам, – говорит мне Шулейкин, – что вам на всех наплевать, что у вас своя, мол, голова на плечах, что программы – это чепуха…
– Кто вам сказал? – говорю я.
– Это неважно, – говорит он.
– Я говорил, что программу нужно дополнять! Я говорил, что очковтирательство…
Как было принято в те времена, обвинения быстро из профессиональных перерастали в