* * *
К десяти часам прихожане стали стекаться к порталу церкви, что поражала искушенный глаз безвкусицей и деревенской аляповатостью. Однако дикарю, не знавшему в жизни ничего, кроме гор, рек и убогой лачуги, сия конструкция виделась грандиозным чудом.
Внутреннее пространство iglesia было поделено на две одинаковые части рядком колонн из цельных, расписанных в едкие цвета стволов аракуарии. Все те же бьющие краски были повсюду: на стенах и потолке, на узких рамах подслеповатых окон. Давшая крен входная дверь хвастала плотной резьбой картин, в которых на поверку нельзя было сыскать и зерна христианских сюжетов, если не брать во внимание надписи: «Войти в храм женщине с непокрытой головой – такой же грех, как и прелюбодеяние».
Ниже чьей-то ернической рукой было нацарапано: «Пробовали и то, и другое: что сравнивать свечку с…!» Надпись неоднократно замазывалась глиной, но народ крепко зарубил ее в памяти, и все усилия падре были напрасны.
По стенам, следуя католическим устоям, были закреплены вырезанные из дерева семнадцать стаций – крестный путь Христа на Голгофу. Что ж, можно вообразить, как крепло чувство веры индейцев под монолитом вели-чия и помпезности христианского Бога. Блеск и мишура возымели действие куда сильнее, чем самая пылкая проповедь пилигрима с крестом.
С левой стороны от алтаря в едва намеченной ризнице стояли деревянные фигурки святых, облаченные в расшитые бисером матерчатые платья. И сейчас падре Игнасио раздавал их своим помощникам: иеродьяконам Раньере и Оливу, а также наиболее доверенным из прихожан. Особо бережно были переданы реликвии миссии: керамическая статуэтка Святой Инессы и дарохранительница, резанная из слоновой кости.
Вскоре на озаренной солнцем площади послышалось стройное пение гимна «gloria in excelsis Deo!»33 В сине-золотом воздухе закачались ярковышитые баньеры34 – начался крестный ход.
Из церкви появился настоятель Санта-Инез, за ним, вторя степенному мерному шагу, братья Раньера и Олива. Шестеро крепких индейцев, все в чистых белых хубонах, столь контрастирующих с бронзовым цветом кожи, несли бамбуковые носилки со статуей девы Марии и младенца Иисуса. Лоснящаяся кожа оголенных рук обтягивала глубо-кий рельеф мышц, глаза сияли священным восторгом, уста слаженно вытягивали гимн, открывая ряды белых зубов.
Следом выступали военные: впереди капитан Луис де Аргуэлло с непокрытой головой, с карим бархатом строгих глаз; ветер с океана играл в прятки в жестких кольцах его волос. Сразу за ним пылили Рамон дель Оро с начищенным медным крестом на груди на нитке голубого бисера и «одноухий» ротмистр, всегда невозмутимый и энергичный, с выгоревшим ёжиком волос на голове. Далее плотными тройками гремели каблуками усачи-драгуны, а между ними и начальством торчал поплавком сержант Винсенте Аракая. С длинной, как пика, саблей, оттопыренными ушами и пышно-драными бакенбардами. Нос его был так же сломан, как и у Сыча, не то индейской дубинкой,