Каменные удары повторились; волнуя кроны дерев, простонал ветер. Холодный и влажистый, он задул свечу в дрожащей руке Игнасио, напомнив воем стенания близких Хуана де ла Торрес – кузнеца миссии Санта-Инез, когда гроб с его обезображенным телом опускали в черную пасть мукреди – могилы.
«Это ОН… ОН… это ЕГО рук дело…» – шептали крестьяне… Люди наспех осеняли себя крестом, целовали распятие в руках бормотавшего молитву падре и уходили прочь…
– Откройте ворота! – взорвался голос. – Эй, Аракая! Ты спятил, что ли? Это я – капитан Луис! Узнал мой голос? Хочешь, я немного отъеду назад – теперь видишь, старый перец, что тебя не дурачат?!
– Теперь вижу, капитан, – раздался из-за глинобитной стены застуженный голос.
Падре Игнасио заслышал топот босых ног и приметил встревоженного сержанта. Его жабьи ляжки обтягивали перелатанные лосины с сильно вытянутыми коленями; голые волосатые плечи прикрывал камзол нараспашку, из которого в полном величии выкатывался живот. Вид у Аракаи был жалкий и беззащитный.
Окованные железом и медью ворота открывались с тягучим скрипом. Не дожидаясь, когда они распахнутся, всадники ринулись в образовавшийся проем.
* * *
Драгуны Луиса были злы и пьяны. Дорога – многие сотни испанских лиг по раскаленной альменде, по гористым тропам Сьерра-Мадре, – казалось, превратила их в демонов пустынь. С хохотом и скверной они кружились по площади стаей ястребов, подняв на ноги перепуганных крестьян и домашнюю птицу, тискали краснокожих девок и поднимали фляжки.
Капитан Луис нежно поглаживал пальцами четырехдюймовую сигару и с насмешливой улыбкой, оставаясь в седле, наблюдал. Ухмылка не сошла с его губ даже тогда, когда на пороге церкви показалась знакомая фигура падре Игнасио. Сын губернатора де Аргуэлло, сняв ошейник со своей своры, не торопился надеть его вновь. Драгунам нужен был отдых, они заслужили его – и он не мешал им вкушать прелести жизни.
Меж тем Рамон дель Оро, старинный приятель Луиса из королевских разведчиков-волонтеров, забросил как овцу к себе на седло смазливую мексиканку. Его роскошное белое сомбреро весело звенело монистой и было никак не меньше фургонного колеса.
Дель Оро, по прозвищу Сыч, был родом из индейцев тараумара, но лишь наполовину; отец его был белым, но где он и кто он, не знал даже Господь. Быть может, оттого в груди Рамона и жила с детства двойная ненависть: как к тем, так и к другим, взросшая на крови непримиримых врагов. С годами ненависть сделалась образом жизни. С нею Сыч пил вино, с нею проливал кровь. Внешность полукровки не вызывала приятных ощущений при встрече. Он был скуласт и смугл, что седло. Мореная рожа на кряжистом пне шеи; топорные черты лица с перебитым в двух местах носом; и дикие усы, которые всегда топорщились то страстью, то жестокостью и упирались в серьгастые уши.
Ко всему прочему дель Оро был упрям и несгибаем, что индейский