Вот, теперь можно говорить, что «есть» и другой вариант смерти – покойник «продолжает жить дальше, вкушая все прелести и горести! Нет, смерть не оставляет нам никакого шанса на жизнь. Все, что мы знаем испокон веков о смерти сказано или написано, а теперь показывается – живыми людьми.
Кто знает Пушкина, знает, что он много думал о смерти, не меньше, чем его кумир Байрон. В «Памятнике» пушкинское видение смерти:
«Нет, весь я не умру – душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит —
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит…»
Если возвращаться к живым покойникам-пассажирам и команде разбившегося лайнера, то с философской точки зрения тех же экзистенциалистов, прежде всего Сартра, они не могут существовать, ибо аутоидентичность разорвана с аутоидентификацией (в отличие от кота Матроскина с банки сметаны «Простоквашино»). Мы видим, благодаря кино, «пассажиров» – «живых мертвецов», вернее, двигающихся дальше по траектории жизни, «бывших людей», якобы сохранивших такие атрибуты жизни, как самосознание, чувственность, память, но все же это мертвецы:
«Мертвецы, освещенные газом!
Алая лента на грешной невесте!
О, мы пойдем целоваться к окну!
Видишь, как бледны лица умерших?
Это – больница, где в трауре дети…
Это – на льду олеандры…
Это – обложка романсов без слов.
Милая, в окна не видно луны.
Наши души – цветок у тебя в бутоньерке».
– вот образ жизни после смерти по инерции: то есть – жизни после жизни, как символа смерти.
(В стихах Марка Валерия Марциала читаем: «Sit tibi terra levis, molliquetegaris harena, Ne tua non possint eruere