Судьба меж тем распорядилась так, что о Саиде – так прозвали нашего мавра – поползли всякие нелепые слухи, пока наконец они не достигли ушей домоуправа командора. Его тоже взяли, и при обыске было выявлено, что львиную долю овса, отпускавшегося ему для кормления лошадей постояльцев, он успешно присваивал, само собой разумеется, крал дрова, подковы, сено, отруби, чепраки, скребницы и попоны у него никогда не залёживались и пропадали без следа, а когда сворованное имущество уходило, то он снимал подковы с вверенных лошадей, а выручку целиком отдавал моей матери на нужды пестования моего брата. Не будем после этого обвинять ни монахов, ни попов, снимающих последнюю рубашку с бедняков ради собственных семей и блага духовных матрон и на всякие другие прихоти, ведь наш несчастный мавр делал всё ради своей великой любви.
Я уже говорил, что всё открылось сразу, и то, что было, и то, чего не было вовсе, ибо меня допрашивали с пристрастием, а я по глупости и малолетству своему тут же разболтал и выдал всё, что знал, и даже рассказал о подковах, которые по наущению матери поставлял одному знакомому кузнецу.
В итоге с незадачливого моего отчима тут же спустили шкуру, а моей матери досталась добрая сотня плетей, а помимо того ей запретили приближаться к дому вышеупомянутого командора и принимать у себя злосчастного мавра – причины всех бедствий.
Дабы не накликать на нас ещё более горшей беды, моя бедная мать скрепя сердце вняла приговору и скрывшись от греха подальше – пошла в услужение в гостиницу Солана, занявшись там чем и раньше – мытьём и уборкой. И там, среди множества бед, завершилось воспитание моего братика и мое тоже: к тому времени он уже начал ходить, а я стал вёртким мальчуганом и бегал за вином, свечами и всем прочим для постояльцев.
Как раз в это время в гостинице столовался один слепец, сочтя, что я прекрасно подхожу ему в поводыри, он выклянчил меня у матери, и та, недолго думая, уступила меня ему, при этом заметив, что так как я сын честного человека, геройски павшего за родину и веру в походе на Джербу, то ей только и остаётся уповать на Бога, что из меня благодаря слепцу выйдет хороший человек, ничуть не хуже отца, и потому просит обращаться с сиротой как можно более милосердно и не забывать заботиться обо мне. Слепец поклялся, что он, де, берёт меня к себе не как прислугу, а не иначе, как отчего сына.
Вот так я превратился в поводыря у моего нового и одновременно старого хозяина.
Некоторое время мы прозябали в Саламанке, но здесь ему не нашлось, чем поживиться, и он решил сменить место пребывания. Перед тем как отправиться в путь, я бросился к матери, мы увидели друг друга и заплакали, после чего она, благословив меня, бросила:
– Сынок мой, чует мое сердце: не увижу я больше тебя! Постарайся стать добрым человеком, и да хранит тебя Бог! Я тебя вырастила, нашла тебе хорошее