Новый обряд начался на кладбище, когда над раскрытым гробом стали говорить речи:
– Беззаветный труженик… С первого дня колхозной жизни на трудовой вахте… Честный. Пример для всех… Никогда не забудем…
И вот тут-то Пелагея дрогнула. Все выдержала: причитания, осуждающие взгляды, пересудные шепотки – не пошевелилась, не охнула. Стояла у гроба как каменная. А начали речи говорить – и земля зашаталась под ногами.
– Беззаветный труженик… С первого дня колхозной жизни… Честный… Пример для всех…
Пелагея слушала-слушала эти слова и вдруг подумала: а ведь это правда, святая все правда. Безотказно, как лошадь, как машина, работал Павел в колхозе. И заболел он тоже на колхозной работе. С молотилки домой на санях привезли. А кто ценил его работу при жизни? Кто сказал ему хоть раз спасибо? Правленье? Она, Пелагея?
Нет, надо правду говорить: она ни во что не ставила работу мужа. Да и как можно было во что-то ставить работу, за которую ничего не платили?
А вот сейчас Павла хвалили. И ей вдруг жалко стало, что Павел не слышит этих похвал.
А еще, глядя на покойника в гробу, на его неподвижное восковое лицо с закрытыми глазами, на его большие, очень бледные руки, скрещенные на груди, она подумала, что это ведь лежит Павел, ее муж, человек, с которым – худо-хорошо – она прожила целую жизнь…
И тогда она заплакала, заревела во все горло. И ей теперь было все равно, что скажут о ней люди, какую грязь кинут в Альку…
Вот и дождалась она долгожданного отдыха…
Утром вставала поздно, не спеша. Не спеша топила печь, пила чай, затем отправлялась в лес.
Грибы да ягоды были ее страстью смалу. И ежели кому и завидовала Пелагея все эти годы, работая на пекарне, так это грибницам да ягодницам. А теперь ей незачем было завидовать. Теперь она сама могла по целым дням ходить по лесу.
И она ходила. Ходила по знакомым с детства холмикам и веретийкам, по мызам, по старым расчисткам, отдыхала у ручейка, у речки, всматривалась в их густую осеннюю синеву, слушала крики журавлей, собачий лай…
Но много ли ей одной надо? Три раза сходила за солехами да два раза за обабками, натолкла ушатик ягод, а зачем еще?
Несколько дней у нее ушло на уборку картошки. Картошка уродилась ядреная, крупная – с двух грядок она набила погреб, а за баней оставалась еще грядка, и ей бы радоваться надо да Бога благодарить, а она опять спрашивала себя: зачем? К чему ей столько картошки?
Она изнывала, изнемогала, ожидаючи писем от Альки.
А та не писала. Уехала – и ни единой весточки. Как в воду канула. И она кляла, ругала дочь самыми последними словами: «Сука! Зверь бездушный! Мало тебе смерти отца, дак ты