Славными людьми они были, мои родители. Ныне, сквозь предзакатный туман прожитых лет, я вижу это гораздо лучше. С лёгким сердцем прощаю им тот единственный недостаток, которым теперь обладаю и сам. Изъян, что рано или поздно – поначалу медленно и незаметно, а затем с каждым годом всё быстрее и быстрее – закрадывается в душу всякого человеческого существа.
Они были взрослыми. Они уже разучились понимать.
Не слышали, как по ночам, когда в доме всё стихло и отблеск свечи пляшет по страницам книги, звенит клинок о клинок. Не видели, как вдруг расправляется и наполняется ветром парус бумажного листа. Не чувствовали сладкой дрожи в сжимающих переплёт руках, когда остриё лопаты, преодолев последние дюймы рыхлой земли, утыкается в крышку сундука…
В силах ли я был им это объяснить? В силах ли был найти те слова, что обращают ход времени вспять и заставляют вновь поверить в реальность сотканного из них мира?.. Не думаю, что и сегодня на такое способен. Тогда же о столь высоких материях не помышлял и вовсе. Да и зачем? Ведь у меня была та, что умела слушать и слышать. Та, кому мог я без опасения доверить свою мечту.
Долгими часами лежали мы рядом на крыше дровяного сарая, разглядывая проплывающие над головой эскадры облаков.
– …а потом я приеду обратно на трёхмачтовом фрегате под чёрными парусами. Я тогда уже буду настоящим взаправдашним пиратом, одноногим, одноруким и одноглазым. И скажу: «Йо-хо-хо, Дженни, я вернулся!»
– Во-первых, – отвечала она, – отсюда до ближайшего моря двадцать дней пути. А в наш ручей фрегат не пролезет при всём желании. Во-вторых, можно ты будешь пусть и настоящим, но симметричным пиратом? И говорить будешь не «йо-хо-хо», а «Дженни, я тебя…»
– Что?
– Нет, ничего. Забудь.
Время – никудышный офтальмолог. Взрослым прописывает очки от дальнозоркости воображения. С детьми обходится не лучше: наделяет способностью видеть манящие горизонты, но не даёт умения разглядеть то, что лежит на расстоянии вытянутой руки.
Понимать Дженни я тогда ещё не научился.
Шли годы. Теперь я частенько подменял отца в библиотеке. Предполагалось, что место его рано или поздно перейдёт мне по наследству, и, как подобает всякому достойному представителю рода Фаулзов, жизнь свою я проведу здесь, среди пыльных стеллажей. Мечта же… Мечта по-прежнему оставалась мечтой. Может статься, она потускнела, поистрепалась в житейском море. Но не забылась, о нет.
От больших дорог городок наш лежал на отшибе. Путники забредали в него нечасто. Любезные же соседи мои – люди добропорядочные, трудолюбивые и рассудительные – чтение полагали занятием, порицания хоть и не заслуживающим, но от честного труда отвлекающим и порядочные суждения затрудняющим. Дни мои тянулись в одиночестве, праздности и скуке. Не заглядывала ко мне более и Дженни. Разговоры о дальних странах и морских сражениях уже не пробуждали в ней былого интереса. Во всяком случае, тяжкие её вздохи, возведённые горе очи и слова: «Питер, когда же ты наконец повзрослеешь!» – иным образом истолковать я не мог. Ныне её окружала компания ладных и не по годам широкоплечих юнцов, места среди которых мне не находилось.
В тот день я по обыкновению – в тысячный, должно быть, раз – перебирал от скуки библиотечные карточки. Слышно было, как часы на ратуше пробили полдень. В это время ожидать посетителей не стоило и вовсе.
Бум!.. Дверь едва не слетела с петель от могучего пинка. Ворвавшийся в полумрак библиотеки солнечный свет омывал чёрную фигуру незнакомца. Хотя лицо его скрывала надвинутая на глаза треуголка, я готов был поклясться, что человека этого в наших краях вижу впервые. Раскачивающейся походкой, словно под ногами была палуба, пронёс он грузное тело к моему столу. Бухнул на него окованный медью сундучок. С плохо скрываемой неприязнью поводил по сторонам сизым носом.
– Рому, мальчик! – венчающий руку железный крюк ткнулся мне в лицо. – А потом свободный стол и все книжные новинки, что найдутся в этой дьяволом забытой дыре!
– Столы все свободны, выбирайте любой, – не скрою, что был слегка испуган. Но незримые