К двум я отправилась на совещание. Зал был светлый и небольшой, значительно меньше, чем зал в нашем клубе на станции Буртым. Да и все было по-другому, то есть вообще совсем другого качества, нежели у нас.
Плюшевого занавеса и оркестровой ямы здесь не было, и сцена оказалась низенькая, небольшая. Но все было аккуратно пригнано, все параллели были строго параллельны, перпендикуляры – перпендикулярны. Все деревянные поверхности матово сияли лаком. А на окнах не шторы, а кремовые шелковые паруса в сборку. На сцене стояла трибуна для оратора, малюсенькая, зато из породистого дерева и с латунной инкрустацией: реторта, за нею цистерна и три заводских трубы с дымами. «Инкрустацию наверняка сделал Аркаша», – подумала я. И тут же любопытный вопрос возник: «Откуда мой дядька почерпнул, как все это положено делать? Откуда этот строгий стиль – дубово-ореховый, латунно-шелковый? Не из деревни же Рябово, Вятской губернии?»
Пока мы с мамой жили и жили в Буртыме, стиль страны, созданный новым поколением ХО, поменялся, а мы и не знали…
На сцене стоял стол, породистый, без всякой скатерти, за ним сидело два человека. Я догадалась кто: профорг и парторг. В зале было еще пустовато, народ, исключительно мужчины, продолжал входить и рассаживаться на последних рядах, впереди мало кому хотелось светиться. Мой дядя уже сидел – в берете, во втором ряду, у прохода. Он крутил головой, разглядывал вошедших. Увидел и меня, поманил рукой. Я прошла к нему.
В первом ряду, прямо посередине сидел только один очкарик. Он был одновременно рыжий и седой, старый, но как маленький мальчик – ноги болтались, не доставая пола. Был он к тому же лохмат, как Бетховен, но и с кругленькой плешью, слегка съехавшей с макушки на затылок.
– Это кто? – спросила я, и Аркаша ответил:
– Стасик Пуговица.
Мне стало смешно.
– Хорошая фамилия, – сказала я.
– Хорошая, но не фамилия. – Аркаша склонился ко мне. – Стасик Блюфарб был портным в варшавском гетто, шил фрицам солдатскую форму. Когда стало ясно, что всех евреев убьют, они с парочкой ребят как-то из этого гетто смылись. Пересекли Восточный фронт, сдались нашим. Направили их в штаб к Рокоссовскому. Стали ребята проситься в польскую бригаду фашистов бить. Двоих взяли, а Стасика, семнадцатилетнего, маленького и в очках, брать не захотели. Деться ему было некуда, он и болтался возле штаба. А у него куртка была, еще в гетто нашел, ничего себе куртка, но без пуговиц. Стасик пуговицы пришил, уж какие нашлись, солдатские, со свастикой… И приметили эти пуговки в отделе СМЕРШ3, вызвали, стали пальцем ему в грудь тыкать и повторять: «Пуговица! Пуговица!» Стасик русского не знал. В польском и русском слово «пугать» – от одного корня. Понял Стасик, что должен пугаться! пугаться!.. И напугался. Правильно сделал. Арестовали Стасика и отправили в наши края. чтоб отсидел он в Ныробе десять лет. Хорошо, что молодым был, – вышел не старым.
Мой дядька помолчал, да вдруг еще больше склонился ко мне, дохнув