– Я рада тебя увидеть. Рада вернуться домой. Жаль только, что… вот так…
– Рады… рады – это хорошо… а я вот… не уберег… Не уберег, – он снова уронил голову ниже плеч, и слово прозвучало как приговор самому себе. – Виноват… госпожу свою не уберег…
Она мысленно потянулась вперед, к конюху, успокаивая его, гася неизбывное горе, колющее девушку отголоском, пронзительным эхом ее собственного. Привычное усилие над собой – присутствие рядом того, кому требовалась помощь, всегда отодвигало собственные чувства Жозефины прочь от бьющегося в агонии разума, позволяя ей вновь стать цельной и спокойной. Той, которая может помочь.
Собственное горе придет снова, обрушится своим душным телом, но после, когда оно уже не сможет помешать исполнению долга целителя.
– Ты не виноват, – покачала она головой. – Никто не виноват.
– Я не смог, – горько прошептал слуга, – не защитил…
– Никто бы не смог, – вздохнула Жозефина, вспоминая жуткую и странную картину пожарища. Конюх не слушал, он тоже был сейчас там, переживая одновременно два кошмара – тогда, когда он не спас любимую хозяйку, и сейчас, когда горе потери и раскаяние медленно поедали его своими зазубренными ядовитыми зубами.
– Не уберег, – повторил конюх, глядя куда-то в пространство перед собой. Пальцы теребили упряжь все медленней, будто из них уходила жизнь. Девушка перевела взгляд на его руки – в повязках до запястий, и повязки явно полдня не меняны… Она осторожно взяла его ладони в свои, выпутала из пальцев сбрую – конюх не сопротивлялся, только пальцы гнулись плохо, как деревянные – и, размотав повязки, присмотрелась к ранам. Ну да, ожоги, довольно сильные, с открытыми мокнущими язвами и воспаленной кожей, но ничего такого, что нельзя вылечить.
Сила потекла к обожженным рукам, успокаивая боль, затягивая раны, охлаждая кожу.
– А все Штерн проклятый, зачем она за него пошла… – Конюх вскинул взгляд, сообразив, кому это говорит. – Извините, госпожа, что папку вашего…
– Расскажи, как это было, – нарочито спокойно, сухо сказала девушка. Такое упоминание об отце ее не удивило: старый слуга был всю жизнь предан де Крисси и новатора Штерна недолюбливал. Что, впрочем, не мешало ему нести свою службу одинаково безупречно до него, при нем и после него.
Серж шмыгнул носом, переглотнул и заговорил:
– Не спалось мне ночью, сидел чинил чего-то, и тут лошадки забеспокоились. Они, лошадки-то, всегда все чуют и всегда предупреждают меня, старого… и тут давай копытами бить, и ржать, и фыркать – я глянул – в конюшне все спокойно, тогда наружу выскочил – а там зарево над домом. Ну я ведро воды от входа хвать – и побежал туда; бегу, а в окнах стекла лопаются, и огонь прям стеной стоит, не видно ничегошеньки. До уличного входа добежал, ведро на себя опрокинул, чтоб, значитца, не сгореть,