– Дело вот в чем… – продолжила она. – Этот маниф, с гравюры. Я не думаю, что он возник сам по себе. Это очень далеко. Ну, от сердца С-взрыва.
Изобильные ударные волны взрыва оживили не только видения сюрреалистов. Одновременно с ними родились на свет образы символизма и декаданса, грезы предков сюрреалистов и тех, кого они любили, призраки из их прото-канона. Теперь злобный десятиногий паук Редона охотился в конце улицы Жана Лантье, клацая зубищами. Фигура с лицом, составленным из фруктов, как на картине Арчимбольдо, бродила вблизи от рынка Сен-Уан.
– Я еще понимаю, если бы это оказался Дюрер, – продолжила она. – Или Пиранези. Но Шонгауэр? Он важен и все-таки, по-моему, не настолько близок к самой сути, чтобы воплотиться в жизнь спонтанно. Мне кажется, кто-то намеренно призвал эту гравюру.
– Кто? – спросил Тибо. – И зачем?
– Нацисты. Может быть, им нужны демоны, которые лучше повинуются приказам. Мне кажется, им нужны собственные манифы. – Виржини немного помолчала. – Мне кажется, они еще не забросили попытки.
Они посмотрели друг на друга. Представили себе, как враги вытаскивают образы со страниц, используя непостижимым образом сооруженные механизмы призыва.
– Сам фюрер, как ни крути, художник, – угрюмо прибавила Виржини.
Репродукции его отнюдь не шедевральных акварелей с неуверенными линиями, безликими людьми, милыми, но бессодержательными и пустыми городскими фасадами распространялись в оккультном Париже как раритеты. Виржини и Тибо обменялись понимающими презрительными взглядами.
Каков бы ни был их источник, демонические манифы оказались слабыми, им даже не хватило силы воплотиться в жизнь полностью. «Вероятно, они все еще там», – думает Тибо. Бесконечно поедают тупую добычу с лицом святого, а та все никак не заканчивается.
Он подходит к перекрестку Гарибальди и бульвара Пастера. За ставнями видны угасающие свечи. Эти дома – крошечные коммуны. Семья в каждой комнате, в печах жгут обломки стульев, между стенами пробурены дороги. Дома-деревни. Тибо засыпает и во сне плетется по Османовским бульварам.
Ему снится, как Элиза падает с залитым кровью лицом. Он видит Виржини, Поля, Жана и остальных – он понимает, что опоздал, и ничего не остается, кроме как баюкать головы умирающих во тьме леса.
Тибо не плачет, но и не просыпается, хотя продолжает идти. Черты его лица вновь складываются в насмешливую гримасу горожанина.
На перекрестке, залитом белым светом луны, что-то шевелится, и Тибо замедляет шаг. Два скелета. Они шевелят конечностями, лишенными плоти. Неспешно идут по кругу.
Тибо замирает. Мертвые ступни звонко ударяют по мостовой.
Ален, лучший офицер, которого когда-либо выбирала голосованием его ячейка, отнесся бы к таким аккуратным остовам Дельво, залежам окаменелостей или распростершимся скелетам Мальо, вновь и вновь распадающимся на части, с большим уважением. Это не помешало троим