Кажется, это единственный фильм, где камера не спешит укрыть её наготу от взора зрителя и он свободно может полюбоваться видом голой женщины даже тогда, когда она обращена к нему в полный рост лицом. Но это было исключение.
В других фильмах в основном царил тогда примитивизм. И кочевали из фильма в фильм почему-то очень полюбившиеся нашим режиссерам именно мельком появляющиеся на экране «голенькие»: то в виде всё тех же «русалок», «непринуждённо» купающихся на природе, то в виде простых смертных не менее «непринуждённо» появляющихся то в банях, то в своих ванных комнатах.
И везде все эти бани, пляжи, ванные и душеные, лесные озёра и, якобы, очень необходимые переодевания женщин перед глазами зрителя подавались как «обусловленные сюжетом удачные находки режиссера» для раздевания актрис.
Итак. В 60–70 годы прошлого теперь уже столетия советская цензура приоткрыла наготе путь в наше кино. Кинематографисты стали пользоваться этой возможностью, но делали они это в большинстве случаев так, что это было похоже на пустой отзвук сексуальной революции на Западе. Мельком появлявшиеся на экране сцены с «голенькими», сделанные по принципу «…и хочется, и колется, и мама не велит», не способны были дать зрителю ни в этическом, ни в эстетическом плане ничего, кроме досады и раздражения. Советские кинематографисты почему-то этого никак не понимали. Они не смогли рассмотреть в голом женском теле ничего, кроме слюнявого соблазна. То и дело они демонстрировали в фильмах своих «голеньких», становясь, таким образом, в один ряд с дельцами мелкого пошиба, которые предлагали на вокзалах покупателю из-под полы примитивные фотографии, выполненные на западный манер в стиле «ню» или «пин-ап».
Это что касается не эротических сюжетов. С постельными же сценами в советском кино была просто беда. Когда предстояла такая сцена, камера «тактично уходила в сторону», блуждая стыдливым взглядом по стенам квартиры, либо показывала падающую к ногам героев одежду. Потом в кромешной темноте в постели под одеялом между героями происходила какая-то возня. В самый ответственный момент следовал отвлекающий звонок по телефону или стук в дверь. В лучшем случае заканчивалось всё показом ливня за окном, грозы или праздничного салюта.
По мнению киноведа Михаила Ямпольского, «подавленная эротика прорывалась на брежневский экран опосредовано, в бесконечных истериках героев. То в хрипящем крике командира, требующего под разрывами бомб подкрепления, то в воплях прораба, орущего в трубку, что у него кончился цемент». И надо было быть Андроном Михалковым-Кончаловским, причём больше Михалковым, чем Кончаловским, –