Кем ему быть?
Воителем или только тружеником, вождем или рядовым? Или всего-навсего просто счастливым?
Где счастье, в чем оно – счастье? Знаешь ли ты дорогу к нему? И есть ли на свете те, кто знает?
Ты выдюжишь?
Как предугадать, как защитить?
Мотылек над пенящимся потоком жизни. Как придать ему стойкости, но не затруднить полет, как закалить его крылья, а не подрезать?
Стало быть, собственным примером, помощью, советом, словом?
А если он их отвергнет?
Через пятнадцать лет он будет вглядываться в будущее, а ты – в прошлое.
В тебе – воспоминания и привычки, в нем – непостоянство и дерзкая надежда. Ты колеблешься – он ждет и доверяет, ты опасаешься – а он беспечен.
Молодость, если она не глумится, не проклинает, не презирает, всегда жаждет исправить ошибки прошлого.
Так должно быть. А все же…
Пусть ищет, только бы не заблудился, пусть стремится к вершинам, только бы не упал, пусть выкорчевывает, только бы рук не поранил, пусть сражается, только осторожно… осторожно.
Он скажет:
– А я думаю по-другому. Хватит меня опекать.
Значит, ты мне не доверяешь?
Значит, я тебе не нужна?
Тебя душит моя любовь?
Дитя беспечное, жизни не ведающее, дитя бедное, дитя неблагодарное!
Разве любовь – услуга, за которую ты требуешь платы?
6. Неблагодарный.
А земля благодарна Солнцу за его свет? А дерево – семени, из которого выросло? Поет ли соловей своей матери, согревавшей его своей грудью?
Отдаешь ли ты ребенку полученное тобой от родителей или всего лишь одалживаешь, чтобы потом отобрать, скрупулезно все записывая и высчитывая проценты?
Разве любовь – услуга, за которую ты требуешь платы?
«Мать-ворона, как безумная, мечется вокруг, садится чуть не на плечи юному смельчаку, хватает клювом за палку или за ветки над его головой, как молотом стучит головой по дереву, грызет ветки и каркает в отчаянии хрипло, надсадно и отвратительно. Когда мальчишка сбрасывает птенца, она кидается наземь и, волоча крылья, разевает клюв, хочет каркнуть, но голоса нет, машет крыльями и скачет к ногам мальчишки, обезумевшая, смешная, словно она первая в своем роду решилась на самоубийство. Когда были перебиты все ее детеныши, она взлетела на дерево к опустошенному гнезду и, кружась над ним, о чем-то думала…» (Жеромский)[4]
Материнская любовь – это стихия. Люди изменили ее по-своему. Весь цивилизованный мир, исключая разве что некоторые слои, не затронутые культурой, практикует детоубийство. Супруги, у которых двое детей, когда могло бы быть двенадцать, – это убийцы десятерых неродившихся, среди которых и был тот единственный, именно «их ребенок». Может, среди неродившихся они убили самого дорогого…
Так что же делать?
Надо растить не тех детей, что не родились, а тех, которые рождаются и будут жить.
Напыщенность незрелости.
Я долго не хотел понять, что необходим расчет и забота о детях, которые рождаются. В неволе