– Не мешай ты, хмурый!
– Пусть веселится! Всем – веселиться! Во имя Веселой Рыбы!..
Вой все же стих. Через несколько секунд Питек появился передо мной – первобытно-голый, из всей одежды на нем оставались даже не слипы, а лишь набедренная повязка – для нее было использовано полотенце; растрепанные волосы свисали на глаза, на груди виднелись многочисленные следы поцелуев: завербованные им дамы явно пользовались дешевой помадой. Он глубоко дышал, в густой шерсти на его торсе застряла сухая хвоя, и черный блестящий жук старался выкарабкаться из волосяных зарослей на волю. В каждой руке Питек держал по стакану. Один протянул мне.
– Не грусти, капитан. Выпей. Не пристало тебе отставать от экипажа. И прости: в такую ночь песня сама просится наружу.
Это называлось у него песней, и в его репертуаре было множество подобных. Как объяснял Питек, в его времена для каждого дела и события существовала своя особая песня, и он помнил все их до последнего звука. Правда, нам, людям других эпох, все эти звукоизвержения казались совершенно одинаковыми; вероятно, мы не обладали первобытной остротой слуха. Может быть, если бы Питек исполнял свои номера почаще, мы бы и научились разбираться; но он пел только под очень большим градусом. Тем, кто представляет, как много он мог выпить, не пьянея, легко понять, что сольные концерты его случались крайне редко. Сегодня был как раз такой случай, и он стоял передо мною и даже чуть покачивался. Но рука его, сжимавшая стакан, не дрожала.
– Выпей, капитан, – повторил он.
Я принял угощение. Это было местное деревенское пойло – не лучше и не хуже всех других такого же рода. Я выпил. С таким же успехом я мог бы выпить просто стакан воды: меня сегодня не брало. У меня был день воспоминаний, день грусти и печальных размышлений о тщете надежд и бессмысленности жизни. Такое накатывает на многих, начиная с определенного возраста. С того, через который я давно уже перешагнул, сделав, по моим прикидкам, предпоследний шаг. С возраста, когда главное в своей жизни можно увидеть, лишь оглядываясь назад, но никак не всматриваясь в будущее. И когда примиряешься с тем, что один из основных периодов твоего существования – планетарный – приближается к концу. Может быть, даже не только примиряешься, но и начинаешь ждать исхода с легким нетерпением. Хотя бы потому, что люди, дорогие тебе, уже далече, и хочется поскорее пуститься им вдогонку. А те, кто останется здесь, и без тебя обойдутся…
Мне казалось, что, улетая, с планетой я расстался без сожаления. Да, здесь была Ястра; но выбирая между мною и властью, она остановилась не на мне – и поступила правильно. Власть не старится, как люди, она всегда молода – или, точнее, ее всегда можно омолодить, если только знать рецепт. Правда, кроме Жемчужины был теперь еще и ребенок; мой, никуда не денешься. И, может быть, он и служил одной из причин моего смутного настроения. Оно преследовало меня все время, пока я находился на Земле, неожиданно чужой и непонятной. Кажется, я – да и все мы – перестали быть планетарными людьми, физически еще оставаясь ими.
А может быть, и нет.
Что же касается ребенка – я никогда не умел любить детей заранее, до их