Великий Бисмарк. «Железом и кровью». Николай Власов

королю Фридриху-Вильгельму IV, которое он в апреле 1849 года высокомерно отверг, заявив, что с удовольствием принял бы корону из рук германских монархов, а не деятелей революции. 21 апреля предложение депутатов общегерманского Национального собрания стало предметом обсуждения в прусском ландтаге. Бисмарк, взявший слово, четко и недвусмысленно обозначил свою позицию, совпадавшую со взглядами большинства консерваторов. Пруссия, заявил он, не имеет права растворяться в Германии, она должна в первую очередь сохранить себя. Прусская и общегерманская конституции в их нынешнем виде сосуществовать не могут; пожертвовать первой ради второй значило бы пойти наперекор интересам монарха и всей страны. «Германского единства хочет каждый, кто говорит по-немецки, – завершил он свою речь, – но я не желаю его при такой конституции». Пруссия должна «быть в состоянии диктовать Германии законы, а не получать их от других»[74]. Завершение речи звучало весьма эффектно: «Франкфуртская корона может быть весьма блестящей на вид, однако золото, которое придаст ей истинный блеск, она может приобрести только за счет того, что в нее будет вплавлена корона прусская. Однако я не верю, что переплавка в форму этой конституции будет удачной».

      Уже в этот момент сформировались основы концепции Бисмарка в германском вопросе: объединение страны должно происходить под главенством Пруссии, в соответствии с прусскими интересами и по инициативе прусской монархии. Летом 1849 года в одном из писем жене он заявил: «Этот вопрос будет решен не в парламентах, а дипломатией и оружием. Все, что мы обсуждаем и решаем по этому поводу, имеет не больше значения, чем ночные мечтания сентиментального юноши, который строит воздушные замки и думает о том, что некое нежданное событие сделает его великим человеком»[75]. Бисмарк был немецким националистом в гораздо меньшей степени, чем прусским патриотом. Это не значит, что идея германского единства была ему совершенно чужда, однако она однозначно уступала государственным интересам Берлина. Германия виделась ему, по сути, увеличенной в своих размерах Пруссией; достичь же этой цели следовало либо на основе соглашений с другими германскими монархами, либо – при благоприятных к тому обстоятельствах – силой оружия. В сентябре 1849 года, выступая в парламенте, Бисмарк заявил: «То, благодаря чему мы удержались, – это как раз специфическое пруссачество. Это – остаток многократно поносившегося закоренелого пруссачества, который пережил революцию, прусская армия, прусская казна, плоды многолетнего разумного управления и та живая связь, которая существует в Пруссии между королем и народом. Это приверженность прусского населения к своей династии, это старые прусские добродетели – честь, верность, послушание и храбрость, – которые пронизывают армию от ее основы, офицерского корпуса, до самого юного рекрута. (…) Мы – пруссаки и хотим остаться пруссаками. Мы не хотим видеть прусское королевство растворенным в прогнившем южногерманском