– И с Кузей у тебя будет семья, да?
Тут она вдруг моментально сдулась, как проколотый воздушный шарик – пщ-щ-щ-щ, и осталась только одна оболочка, мятая и невразумительного цвета.
Она махнула на него рукой, села и уставилась в свою чашку.
– Может, что-нибудь и получится, – сказала она тоскливо. – А что? Сидит он за своим компьютером и пускай сидит. Мне это не мешает. А еще, может, ребенок родится, и тогда я буду ребенком заниматься…
– А Кузя на лыжах кататься или на санках, он это любит, для здоровья, – договорил за нее Хохлов, – а еще кооператоров позорить и власть поносить. А папаша твой лампочки будет вкручивать. Ну, ты отлично все рассчитала, Родионовна! Молодец!
– Пошел к черту.
Хохлов еще постоял у плиты, взял было со стола кружку, глотнул и со стуком поставил ее обратно.
Жить ему не хотелось.
– Поеду я, – неожиданно для себя сказал он. – Слышь, Арин?
Она пожала плечами совершенно безразлично, и Хохлов от этого безразличия вконец расстроился. Ехать ему было некуда, но он заставил себя пойти к двери, засунуть ноги в холодные, еще не отошедшие от улицы ботинки и натянуть куртку. При этом он испытывал странные, садомазохистские чувства, наверное, очень похожие на Кузины. С одной стороны, он мстительно думал о том, что Родионовна останется одна со своими горестными и дурацкими мыслями, с другой стороны, он очень жалел себя, неприкаянного и никем не любимого, вынужденного тащиться в мороз искать еще какой-то приют!
Он потоптался на пороге, выжидая, когда она выйдет его проводить, и смутно надеясь на то, что она заставит его остаться, но Арина не вышла. Несмотря на то, что вздыхал и топтался он довольно шумно.
– Ну, я пошел! – в конце концов громко сказал он.
– Давай, Хохлов, – помедлив, отозвалась она из кухни. – Счастливо.
Упиваясь своим нынешним садомазохизмом, он еще добавил, что ждет приглашения на свадьбу, а она сказала, что непременно пришлет.
И он вышел, и захлопнул за собой тяжелую, холодную, крашенную коричневой краской дверь.
Он приходил сюда, в квартиру ее бабушки, и учил здесь теорию функций комплексного переменного, а заодно объяснял Арине ее дурацкую первокурсную термодинамику и химию, а бабушка пекла лепешки, которые они поедали с чаем. Никогда в жизни он потом не ел таких лепешек и не знал, как их готовят. Никто этого не умел, кроме Арининой бабушки.
Лепешки были рассыпчатые, тверденькие, но не жесткие, и чай она заваривала крепкий, а иногда еще был индийский растворимый кофе в круглой жестяной коричневой банке – большая редкость по тем временам!
Они учили термодинамику, поедали лепешки, захлебывали их чаем и смотрели на памятник Циолковскому в сквере под окном, засиженный голубями, и все еще было впереди, и им казалось, что их дружба вечна