Качим-кермек. Возвращение. Владимир Глухов

Владимира Глухова, как по месту его рождения, так и по мироощущению, давно является частью общекультурного азиатского пространства, где суровые нравы и древние обычаи уживаются с тончайшей философской лирикой. Осев в снежной Сибири, Владимир Глухов остается мастером родом из Средней Азии. Его рисунки идеально точны, живы и правдоподобны. Его картины, рисуй он одну Среднюю Азию, были бы, возможно, совсем непонятны, но он рисует еще и сибирскую Россию, и тогда, сравнив серое с фиолетовым, можно понять, что Глухов обладает особенным зрением. Он смотрит, смотрит и вдруг – видит! И странно наклонные, как геологические пласты, небеса дают нам знать, что Глухов видит что-то необычное.

      Владимир Глухов – из самого молодого поколения советских таджикских художников.

      Это третье поколение советских художников в Таджикистане и первое, в творчестве которого преодолён дуализм советское/таджикское. Нет уже никакого советского, зато есть точное представление о том, что всё – это чудо чудесное, и красота, и экзотика необычайная, такая сказочная, какая только во сне в горах и может привидеться. Это чистое сокровище зрения, к которому художник прибавляет еще иногда сокровища притч.

      В небольших комментариях Владимир Глухова к его картинам мы обнаруживаем мудреца и поэта, и, хотя художник говорит, что объяснение картины словами – неправильный подход, все же кажется, что в его случае притчи и описания образов, появляющиеся иногда под нажимом коллекционеров как сопровождения к картинам, не только восхитительно уместны, но и позволяют шире проявиться восточному характеру творчества этого прекрасного художника. Как в персидских стихотворных сборниках-диванах, как в японских веерах, как в древнегреческих вазах – слово и изображение дополняют друг друга, и одно оживляет и расцвечивает другое.

      Вот, например, программное произведение Владимир Глухова «Оазис» – парадный портрет пейзажа, гимн, ода. Бывает, и правда, такое состояние воздуха в горах, что кажется – можно погладить, как шерстку, огромный лес на противоположном краю ущелья. Эти горы пустынны, засушливы и обитаемы; свидетельство художника о том, что протоконструкцией пейзажа здесь стал образ девушки, превращает гимн и оду в сонет и даже в мечту. Известный по исследованиям искусства средиземноморских арабов принцип скрытого антропоморфизма работает и здесь, в картине Глухова. Оазис как эпитет любви и оазис как географическое явление, соединяясь вместе, кружат голову легковерного зрителя, собравшегося было успокоиться душевно в созерцании простого мирного пейзажа.

      Художник знает толк в тенях и контражурах. Он легко и с удовольствием передает ситуацию, невыносимую, например, для фотоаппарата, когда в глубокой тени видно всех людей и их разговоры, и на дальнем плане в ярчайшем свету так же видны все цвета и вибрирующий воздух.

      Как это ни странно, Глухов действительно наследник и фовизма, и Машкова, и Волкова. Надо только в это вникнуть, чтобы физически почувствовать стеклянную гладь шелка и скользящую цветную прохладу небес, земли и гор в картинах Глухова. Французский