Эмме Чилая
Глава 1
Я знала, что наука умеет много гитик.[1] Что некоторые из них больно ранят. Что место, которое занимает наука на земле, по большей части представлено бездорожьем. Остальное вымощено редким булыжником. Лишь кое-где попадаются заасфальтированные участки. Особо не разъедешься. Только на внедорожниках: отсюда до туда. И деньги в науке на дороге не валяются из-за отсутствия дорог. Однако здесь тоже можно запросто срубить бабки – to get cash for trash, пренебрегая научными данными в пользу предрассудков, вранья и спекуляций, что позволяет многим пользоваться наукой, как банкоматом. А плагиат, особенно почерпнутый из научных источников на западе, в умелых руках нередко становится бриллиантом в короне отечественной науки.
Плиний Младший говорил: «В науке – и радость, и утешение». В ней есть нечто таинственное, как в поэзии, недоступное порой самим автором, ибо никто не знает до конца, что удалось открыть.
В науке полно примочек и имитаций. Много беспечного, как в детстве. В ней можно притворяться, как притворяется верховный правитель – наш главный притворщик, а следом притворяется свободной и счастливой страна. Можно годами толкать порожняк с настойчивостью портовой проститутки и получать государственные премии. Но главное, конечно, как карта ляжет. Потому что может и не лечь. У меня, например, легла, только «рубашками» вверх…
И хотя занятия наукой – всего лишь игры разума, открытия, что случаются порой, способны потрясти цивилизацию посильнее планетарных катаклизмов. А удовольствие, которое доставляют эти игры, не просто окрыляет. Оно захватывает дух и сносит «крышу» допаминовой бурей, превращая науку в опиум для ученых с помощью тех же схем, что используют клирики, проделывая свои штучки с религией. Поэтому решение научных проблем, даже если решение оказалось неверным, так колбасит, что меркнет секс.
«Такой вот крутяк», – размышляла я, сидя в последнем ряду гостиничного конференц-зала, и наблюдала за Тихоном, что грузил публику с трибуны докладом вместо Дарвин.
Казалось, он скитается по камням, как в «Подростке» Достоевского, забыв про внедорожник. А когда вспомнил, двинул на нем через бесконечные ряды простыней, что сохли на заднем дворе нашего детского дома… А может, просто пробирался к выходу в переполненном автобусе. И неумело, даже вежливо, потому как ехал общественным транспортом впервые, раздвигал пассажиров тучным телом в костюме размером XXXXL, пошитым на заказ дорогим модельером в Лондоне, чтобы выглядел, будто ширпотреб, заделанный урюпинской фабрикой «Родные просторы». А может, это был дождевой лес по берегам Амазонки, по которому он пробирался вместе с Дарвин прошлым летом в составе международной экспедиции в поисках племени пигмеев, утверждавших, что температура – это скорость. Вождь племени, запавший на Дарвин, сказал ей тогда: «Температура – это просто цифра, мадам. Не хотите остаться со мной? Узнаете много интересного про воду, которая не кипит и не замерзает»…
А Тихон на трибуне нервно ищет проход в частоколе стволов дождевого леса. Но за счет габаритов и барственной осанки смотрится из зала довольно сносно. Хоть продолжает говорить неуверенно и как-то жалко на доморощенном английском, недоверчиво оглядываясь на чередующиеся слайды за спиной. Ситуация набухает.
Только зря он так нервничает. Его никто не слушает. Публика в зале привычно перешептывается, перемещается с места на место, дожевывая бутерброды после недавнего кофе-брейка. И он благодарен им за это. А когда, наконец, добирается в своем путешествии до реки или бассейна, входит в воду по пояс и начинает мучительно переминаться там, будто ищет место, чтобы помочиться с комфортом. И так увлекается этим занятием, что не хочет переходить к главному. И бормочет что-то невнятное и обыденное, пудря мозги дремлющей публике температурой, которая с точки зрения атомной физики есть скорость движения атомов внутри вещества, а не застывший в стекляшке столбик ртути или дрожащая стрелка. Тут пигмеи были правы. Чем быстрее движутся атомы, тем выше температура. Только новейшая физика предлагает рассматривать сущность температур не как линейный показатель, а как петлю, в которой положительные и отрицательные температуры – части единого процесса.
– При достижении абсолютного нуля атомы водорода останавливают движение, но температура не заканчивается на этом. Она переходит к отрицательным значениям, в которых объекты ведут себя, по меньшей мере, странно. – Тихон гонит эту хрень, лишь бы не переходить к главному: к козырному тузу, что спрятан в рукаве. И говорит смущенно: – Чем холоднее объект, тем больше энергии он излучает. – И добавляет, насаждая публике чуждые вкусы: – Еще одной особенностью отрицательных температур является их способность снижать энтропию внутри и вокруг себя…
Я слушаю из задних рядов пустопорожнюю Тихонову болтовню с изумлением и тревогой. Что заставляет его, известного ученого, парадоксального и талантливого, равнодушного к тому, что создано не им, жесткого, даже жестокого, в управлении городом и институтом, вести себя застенчиво и невнятно на трибуне, словно санитар, читающий на ученом совете чужой реферат?
– Обратное