В ответ: «Сидите тихо, а то увеличим штрафной срок».
Но потом произошло нечто необъяснимое. Что-то в головах у начальства переменилось, потому из холодной одиночки, вместо ещё более жуткого гадюшника, его неожиданно переселили в привилегированную камеру, где сидели обвиняемые по экономическим статьям – солидные, чистоплотные люди. Ему даже вернули прежнюю одежду и отобранные личные вещи.
Новая камера не была переполнена, здесь было светло и много воздуха. Жили здесь спокойно, не мешая друг другу. Велись тихие интеллигентные разговоры (естественно никакого мата) так чтобы не мешать соседям. Из развлечений шахматы, книги. Имелся даже телевизор. После обеда непременный дневной сон. Большую часть дня в камере было непривычно тихо – кто-то спит, кто-то читает. Одним словом, курорт после ада.
На прогулку обитателей привилегированной тюремной камеры выводили дважды в день и на более продолжительное время. Обычно, это делалось так, чтобы «чистая публика» не пересекались с уголовным отребьем.
Никто из новых соседей никогда не отказывался от прогулок, степенно накручивая полезную для здоровья дистанцию по тюремному двору. Люди в основном средних и даже преклонных лет, привыкшие к домашнему комфорту, новые сокамерники Легата с трудом переносили даже столь относительно мягкий режим, а во время прогулки можно было растрясти и размять застаревший остеохондроз, подышать свежим воздухом.
Сосед Стаса по нарам, скрюченный ревматизмом и многими хроническими болячками старичок, до ареста служил бухгалтером в известном столичном театре и вместе с его художественным руководителем погорел на афёре с бюджетными деньгами. Им обоим было предъявлено обвинение в мошенничестве в особо крупном размере, но худрука поместили под домашний арест, так как он был известен как «знаковая фигура российского театра» и за него могла заступиться мировая общественность, а никому не известного главбуха упекли до суда за решётку.
Старик был так подавлен всей этой ситуацией, что не мог больше ни о чём ни думать, ни говорить, как о предстоящем ему суде. Он был так расстроен и убит неизбежным, как он считал, суровым приговором, словно ему грозил расстрел или бессрочная каторга.
– Я чувствую, Стасик, что скоро