– Ох, Лизель, – вздохнул Йозеф, – я так рад, что все обошлось. Но скажи мне ради всего святого, кого ты ищешь? Мы никак в толк не возьмем, о ком ты говоришь. Сестричка, кто такая Кете?
Интермеццо
Идеальный воображаемый мир
Никаких обещаний, сказал Король гоблинов. Твои глаза будут открыты, но я оставляю за собой право затуманивать разум остальных, если мне так будет угодно.
Пока Йозеф готовился к отъезду с маэстро Антониусом, я, по маминому настоянию, сидела в своей комнате и «восстанавливала силы».
– Солнышко, ты заслужила отдых, – сказала мама. – Ты так долго заботилась обо всех нас, позволь теперь нам поухаживать за тобой.
Напрасно я пыталась объяснить, что не больна. Чем больше я старалась выудить у родных утраченные воспоминания о Кете, тем сильнее они убеждались, что рассудок меня оставил. Но ведь мой разум не помутился, так?
Кете исчезла. И не просто исчезла, а как будто и не рождалась на свет. Все следы ее существования были стерты, не осталось даже пряди золотых волос. Ни засушенных луговых цветов, лент или кружев – ничего. Кете словно не было вовсе.
Твои глаза будут открыты.
Мои глаза были открыты, но я более им не доверяла, ибо видели они одно, а помнили – другое.
Проснувшись однажды утром, я обнаружила, что клавир из комнаты Йозефа перенесли в мою.
– Кто его сюда поставил? – спросила я Ганса. – И почему я ничего не слышала?
Ганс нахмурился.
– Лизель, клавир стоял здесь всегда.
– Нет, – возразила я. – Ничего подобного. Мы с Йозефом занимались на нем в комнате брата.
– Вы с Йозефом занимались на фортепиано, что стоит внизу, – терпеливо ответил Ганс, хотя в его глазах мелькнула тревога. – Это твой личный инструмент, видишь? – Он показал на крышку, где лежала стопка нотных листков. Записи на них были явно сделаны моей рукой.
– Я не… – Я взяла в руки листок с начальными тактами композиции, но хоть убей не могла вспомнить, когда ее написала. Я тихонько наиграла мелодию на клавиатуре. Большая септима, указывалось в пометке.
В памяти всплыл краткий миг перед началом прослушивания. Подкрепи свое обещание, дай несколько нот в знак того, что сдержишь слово, сказал тогда Йозеф. Большая септима… Ну, конечно, ты же всегда с нее начинаешь.
Подлинно это воспоминание или ложно? Может быть, эти ноты я записала до нашего разговора? Или же это очередная фантазия, и я опять выдаю желаемое за действительное?
Ганс обнял меня за плечи и подвел к стулу. В его прикосновении сквозила интимность, но меня передернуло. Он мне не принадлежит. Никогда не принадлежал.
– Садись, Лизель, – мягко сказал он. – Играй. Сочиняй. Я знаю, какое утешение приносит тебе музыка.
Лизель. Ганс всегда меня так называл? Насколько мне помнилось, его губы произносили только фройляйн да Элизабет, и между нами зияла столь огромная пропасть, что мостиком через нее могла служить лишь стеснительность.
– Ганс. Ганзль. – Ласкательная форма