Как сказано у Тэббе, слова – это грубые метафоры, но люди уже не помнят, что это грубые метафоры. Дошло?
Дошло что? Нет. На самом деле не дошло.
Но в этом вся суть, Киф, с неистребимой улыбкой сказал Хайдль. Слова уводят нас от истины, а не приближают к ней. Как безумцы, что ходят задом наперед.
Я отвел взгляд, чтобы не видеть этой вечной улыбки, этой невыносимой уверенности.
Поэтому истины не существует, есть лишь толкования. А следовательно, лучше освободиться от истины, продолжал он. Уж поверь. Так вот: мы с тобой встретились для того, чтобы составить поэтический сборник.
Поэтический? – переспросил я.
Точно. Антологию. Вот для чего мы здесь.
Антологию чего? – не понял я.
Вестфальской народной поэзии пятнадцатого века, если уж быть точными. Мы – редакторы. Таково наше прикрытие.
Нам требуется прикрытие?
Прикрытие требуется всем.
Даже Рэю? – спросил я.
А как же? В этой истории на Рэя внезапно легла ответственность. Он читал Германа Гессе, это чистая правда. Уж не знаю – пока не знаю, – с какой целью и что он для себя вынес, поскольку он не способен поддерживать беседу на литературные темы. (Между прочим, сам он был вообще не способен поддерживать беседу. Точка.)
Он – консультант.
Я промолчал.
Ассистент, сказал Хайдль, изменивший, казалось, свое мнение. Это прозвучало более убедительно, полуправдиво, так как в качестве телохранителя Рэй действительно был своего рода ассистентом Хайдля. Просто мой житейский опыт, пусть даже весьма ограниченный, подсказывал, что Хайдль даже отдаленно не напоминает ни поэта, ни редактора. Впрочем, я в глаза не видел редактора средневековой немецкой поэзии, но подозревал, что среди сотрудников любого издательства был бы в этом не одинок.
Немецкая поэзия мне совершенно не знакома, признался я. Средневековая вестфальская поэзия – тем более. А вам?
Правда, я – лес, процитировал Хайдль, полный мрака от темных деревьев[2].
В первый, но не в последний раз я неожиданно для себя оказался под впечатлением от услышанного.
Но кто не испугается моего мрака, найдет и кущи роз под сенью моих кипарисов.
Вероятно, меня уже затягивало его влияние.
Это средневековая вестфальская поэзия?
Нет, ответил Хайдль, и улыбка его вобрала в себя кое-что еще – презрение? превосходство? Нет, это Ницше.
Пока мы поднимались по лестнице в редакцию, он продолжал говорить и улыбаться; лицевой мускул дергался, как своеобразный метроном, устанавливающий пределы моего повиновения.
Когда мы шли к лифтам, Хайдль держался, как большой начальник, каким некогда и был: он излучал развязную самоуверенность, демонстрировал фамильярность по отношению ко всем и всему, что попадалось по пути, по отношению к нам с Рэем, державшимся позади и уже превратившимся в сопровождающих лиц, отнюдь не равных ему, но просто положенных по статусу.
На другом этаже мы двинулись по коридору мимо секретарши