Творчество В.А. Жуковского в рецептивном сознании русской литературы первой половины XX века. Евгения Анисимова

данности стремится вскрыть неповторимую конфигурацию реальных событий – а цель Мережковского совершенно обратная: минуя различия, для него не существенные, он обнаруживает прямые или обратные подобия, в которых у него заключен весь смысл исторических явлений. <…> Мережковский апокалипсичен, а не историчен. «Истории» по нему не научишься. Таких людей и таких событий, какие встречаются у него, не было никогда. «Потому что они всегда», – мог бы ответить Мережковский. Мережковский весь не о том, что «бывает», но о том, что было, есть, будет. Это решительно выводит его писания из категории романов, исторических или каких угодно иных. Найти литературное определение его произведениям я не берусь. Если угодно, они ближе к притче, нежели к роману, но и тут расстояние остается очень большим252.

      Исключением здесь не является и образ Жуковского, «очищенный» от достоверной биографии и представляющий собой образец «вечного типа» поэта – апологета власти. Мережковский не рассматривал ни историю, ни биографию в динамике, а потому временны̀ е смещения в его символистских романах не ставили под сомнение их концептуальную составляющую. В этом смысле не имело значения, когда у Жуковского созрела идея смертной казни – в начале 1820-х гг. или в конце 1840-х гг., если она соответствовала представлениям Мережковского о типе поэта-царедворца.

      Но если оставить за скобками идеологический уровень романа и обратиться к его поэтике, то функции поэзии Жуковского в нем кардинально меняются. Основные сюжетные линии «Александра I» Мережковский выстраивает на трансформации баллад Жуковского «Людмила» и «Светлана». Балладная тема последовательно вводится в роман уже начиная с первых глав. Встреча центральных героев – будущего декабриста Валерьяна Голицына и внебрачной дочери императора Софьи Нарышкиной – открыто сориентирована на свидание балладной героини с женихом-мертвецом, а произведения Жуковского становятся канвой для написания соответствующего фрагмента романа:

      Несмотря на модную, сложную прическу, на парижское длинное платье попелинового серо-серебристого газа с вышитым зеленым вереском, видно было по глазам, что она все та же маленькая девочка в коротеньком белом платьице, в соломенной шляпке-мармотке, голубоглазая, пепельнокудрая, с которой он бегал в горелки в селе Покровском, подмосковной Нарышкиных, удил пескарей в пруду, за теплицами, и читал Людмилу Жуковского.

      Ах, невеста, где твой милый,

      Где венчальный твой венец?

      Дом твой – гроб; жених – мертвец…

      прочла непонимающим детским голоском и вдруг задумалась, как будто поняла, – выронила книгу, побледнела, закинула ему тоненькие руки на шею и вся прижалась доверчиво: «Как страшно!..» Тогда в первый раз поцеловал он ее, не как брат сестру:

      О, не знай сих страшных снов,

      Ты, моя Светлана!

      Все та же, родная, любимая, вечная, Богом данная, – сестра и невеста вместе (VI. 173–174).

      Жуковский-поэт вспоминается и цитируется в «Александре I» настолько