Хозяйка и взаправду нужна была шумному мужскому общежитию, каким был, по существу, киприановский дом. А уж хозяйничать баба Марьяна умела.
– Я вдова божья, беззащитная, меня обидеть – великий грех, на Страшном суде вдвое зачтётся!
Что же касается сирот, прибившихся к киприановской полатке, была, однако, и её правда. По всей Москве отчаянный сыск шёл беглого люда. Ежели и не докажут, что беглые, всё равно приказные крючки душу вымотают и догола оберут.
Поэтому, когда баба Марьяна со значением повесила свой хозяйский фартук на гвоздь, а Онуфрич взорвался и наговорил лишнего, некоторое время в поварне была сосредоточенная тишина, подмастерья даже жевать перестали.
– Ладно уж тебе, Марьянушка! – Солдат Федька примирительно хлопнул в ладоши. – Неужто у тебя не христьянская душа? Обороним их как-нибудь от приказных лиходеев! Тебе помощница уж как нужна – и постирать за нами, и постряпать. И я, грешный, глаз свой тешил бы на старости лет – глянь, какая она красавушка!
– Молчал бы! – махнула на него баба Марьяна. – Посмотри на себя в зеркало, рожа-то как рукомойник!
Все засмеялись, заговорили, стало ясно, что Марьяна уступает. Федька поманил девушку к столу.
– Да как звать-то тебя, скажи.
– Устя. Устиньей крестили. Отца-матерь не помню. Погорельцы мы, сироты. Христа ради питаемся при дороге…
– Ох, таранта, таранта! – пробурчала баба Марьяна. – То она плачет, то она скачет.
– А херувимчик этот? – Федька указал на мальчика.
– Он мне не брат. Никто. Так, побирушка, звать Авсеня.
– Как? – воскликнули все удивлённо.
– Авсеня…
– Уж не гололобый ли? – подозрительно наклонилась к нему баба Марьяна. – Что за басурманское имя! Как тебя звать-прозывать, парень?
– Василий, – ответил мальчуган важно и даже болтать ногами перестал.
– Да, да, Василий, – подтвердила Устя.
Все облегчённо перевели дух, а Киприанов засмеялся и как составитель календарей пояснил, что Авсеней в некоторых уездах по старинке именуют Васильев день, что приходится на колядки.
Ещё один Василий! Это дало повод солдату Федьке вновь потешиться, а новоявленный Авсеня глядел на мир безмятежными глазищами и ел себе калач.
– Да откуда ж вы идёте, горемычные? Нет ли в тех местах какой погибели или чумы?
– С каликами мы ходили, со старцами, Христа славили по дворам, по усадьбам. Царские ярыжки старцев святых забрали, яко тунеядцев, а мы вот утекли, бог спас. А идём мы из города Мценска.
Вот те на!
Если бы в слюдяное оконце вдруг влетела жар-птица, она не наделала бы такого переполоха, как упоминание о славном сём граде.