В первых кадрах сэр Артур (он все еще крепок и статен, хотя жить ему оставалось около полугода) выходит в сад, под ногами у него крутится ирландский терьер, не скрывающий своей великой любви к хозяину. Конан Дойл кладет на столик книгу, которую принес с собой, снимает шляпу и небрежно бросает ее поверх книги; затем садится в плетеное кресло (собака тут же располагается рядом и кладет морду ему на колено, играя роль почетного слушателя) и начинает рассказ. Закончив его, ласково поглаживает пса, произносит: «Ну что же, до свидания» – и, сопровождаемый осчастливленным терьером, уходит к виднеющемуся на заднем плане дому…
Но получилось не «до свидания», а «прощайте». Это интервью стало последним из тех, которые давал Конан Дойл, – и единственным, которое потомки могут видеть и слышать.
Что касается той части рассказа, в которой сэр Артур говорит о спиритизме, то давно отмечено: в таких вопросах он проявлял поистине рыцарскую доверчивость, не очень-то уместную в мире уже слишком далеком от рыцарства. Так что его фраза «Я говорю о том, с чем я имел дело, что я видел, что я слышал собственными ушами, причем в присутствии свидетелей», увы, нуждается в расшифровке: всякий раз, когда становятся известны протоколы этих спиритических заседаний, оказывается, что именно Конан Дойл никогда ничего не видел и не слышал, при этом целиком полагался на показания «свидетелей», которые, разумеется, во многих подробностях описывали ему свои собственные «наблюдения». Кавычки необходимы в обоих случаях.
Что поделать: когда речь шла о контактах с духами (особенно если это были «прекрасные молодые люди», павшие на полях сражений Первой мировой, где сам сэр Артур тоже потерял младшего брата, старшего сына, шурина и двух племянников), создатель Шерлока Холмса словно бы превращался в доктора Ватсона…
Случай в полку
Это была крайне деликатная история. Думаю, у нас в Третьем Карабинерском полку ее забудут нескоро – то есть вообще не забудут.
Нравы в Третьем Карабинерском были столь же свободны, сколь тверда дисциплина, так что если в полк прибывал простой и недалекий служака, склонный жить исключительно по уставу, – что ж, ему в этом смысле тоже предоставлялась полная свобода действий, и его армейская карьера абсолютно не страдала. Но все же есть предел тому, что полковник, при всем своем великодушии, считал допустимым. А коль скоро полковник был ярым сторонником честной игры во всех значениях слова, то и в первоначальном значении, то есть за карточным столом, о нарушении ее, разумеется, не могло быть и речи. В таких вопросах даже тень подозрения – нечто абсолютно чудовищное.
Ну сами посудите. К библейским заповедям и ко всякому писаному кодексу можно относиться примерно так же, как к залпам арабских ружей при Кассасине